— Вы чего это удумали, ироды проклятые, вы на кого это руку подымаете! Вы ж перед ним сосунки неразумные, да что — вы… Города этого в помине не было — а он уж рос тут. Князь Владимир Красно Солнышко без штанов ещё бегал — а он уж в возрасте был. Нельзя его трогать, ох нельзя — быть беде, большой беде быть! Христом Богом молю вас, и всеми святыми угодниками, и Лениным, и Сталиным, и матушкой–землицей, не трогайте вы его — добром уходите. Не простое ведь это дерево — древнее, родительское, Святодуб это…
Бабушка попыталась отвести визжащую пилу от ствола, и рабочий, испугавшись, что заденет её ненароком, заорал:
— Ты чего под струмент суёшься, старая карга, полезай на печку и молчи там в тряпочку. Мне всё равно, какое это дерево: хоть святодуб, хоть сватьядуб — у нас наряд, на, погляди! — Рабочий в сердцах даже оставил пилу и, достав из кармана какую‑то бумажонку, сунул её под нос Василисе Гордеевне. Бабушка попыталась вырвать бумажку, но работяга в руки ей документ не дал, а опять спрятал в карман. Василиса Гордеевна, проводив глазами предательскую бумажонку, которая ведь тоже была сделана из какого‑то братского дубу дерева, а тут смотри что пыталась учудить! — притихла. Двое рабочих между тем забрались уже наверх, третий опять завёл свою заглохшую было пилу и приставил к туловищу дуба. Наверху застучали топоры. Стая птиц взвилась в воздух и, крича, закружилась над дубом. Бабушкины глаза, уставленные на бензопилу, побелели так, что зрачок пропал.
И вдруг бензопила, со страшным скрежетом пытавшаяся осилить Святодуб, отскочила от дерева, вырвалась из рук опешившего рабочего и, продолжая истерически визжать, перевернулась в воздухе и со всего маху обрушилась на человека — оттяпав ему руку по локоть. Ваня видел, как рука взлетела в воздух и, перекувыркнувшись несколько раз, окропив нижнюю ветвь дуба кровушкой, шмякнулась в дорожную пыль. Работяга оторопело смотрел на то место, где только что была рука — потом без чувств повалился наземь. Пила продолжала визжать, подпрыгивая на месте, рабочие на дереве, не понявшие, в чём дело, кричали, пытаясь переорать работавшую пилу:
— Вася, чего это там? А, Вась? Вася, ты где?.. Ты чего это, Вась…
Потом замолчали, может, увидали руку, может, Васю без руки — только топоры посыпались с дерева, а потом оттуда сползли и сами работяги.
Вызвали «Скорую помощь», а пока бабушка Василиса Гордеевна сбегала за рукой, вымыла её колодезной водицей, приложила к культяпке, пошептала что‑то, посыпала место разлома землицей, поплевала — и рука приросла к старому месту. Рабочие из почтительного далёка наблюдали за действиями старухи. Пришедший в себя работяга поднял в изумлении приросшую шуйцу кверху и пошевелил растопыренными пальцами. Василиса Гордеевна сказала:
— Смотри, Василий, не смей больше на Святодуб руку‑то подымать, в другой раз ведь не прирастёт! — При этих словах рука погрозила своему хозяину пальцем, а потом сжалась в кулак и неожиданно съездила работяге по морде.
— Ты чего это? Она чего это? — забормотал Вася, в страшном испуге оглядываясь и пытаясь защититься от предательской руки другой, верной рукой. Но познавшая свободу рука ещё пару раз заехала хозяину по носу и только потом успокоилась. Как раз и «Скорая» приехала — и увезла вконец перепуганного рабочего. Остальные мужики потихоньку убрались восвояси. Святодуб остался стоять…
Но на другой день рабочих понаехало втрое больше прежнего. Василиса Гордеевна весь вечер перед тем вздыхала, что вот плакун–трава‑то как бы сейчас пригодилась отвадить прокуд. А теперь что! Как вот без неё…
С самого раннего утра жара стояла такая, что запросто можно было задохнуться. Мокрецкая погода, видать, не удалась бабушке, белый узел из ночнушки висел на дубу без движения, а варево на печке, время от времени дополнявшееся водой из колодца, всё продолжало кипеть. Ваня спал на сеновале — в натопленной избе находиться было никак невозможно — и слышал, как внизу возится, перебирая копытами по доскам, неугомонный Мекеша.
Машина с рабочими прибыла рано, но Василиса Гордеевна успела обежать соседей: пьяницам пообещала скопившиеся талоны на водку, старухам дала мази от ревматизма, разведёнкам — притирания для возврата былой красоты, детям — сладких пряников с дырочкой посерёдке: куриных божков. Бабушка сказала Ване, что нужно окружить Святодуб живым кольцом и не пропускать иродов, но — когда ироды приехали — народу для круга не хватило: собралось три старушки да два алкаша, все остальные уметнулись на работу. Тогда Ваня побежал к пустырю — авось компания бывших псов попадётся ему навстречу, так и вышло. Ваня сказал, что одному хорошему… человеку надо бы помочь, а уж он в долгу не останется… Свора покивала согласно — парни теперь шибко уважали Ваню.
Когда Ваня с бывшими собаками прибежали к Святодубу, тут творилось вот что… Трое рабочих оказались вогнанными в землю: один по колено, другой по пояс, третий по шейку. Остальные, матерясь почём зря, пытались их выкопать. Старушки стояли у колодца и, скрестив руки на груди, с любопытством наблюдали за процессом. Бабушка Василиса Гордеевна, уперев руки в боки, кричала:
— Вот постойте теперь в земельке‑то, постойте, поймёте, хорошо, нет ли это — когда уйти‑то не можешь. На своей шкуре узнаете, как это на одном месте стоять — когда какие‑нибудь нелюди придут да начнут вам руки, ноги, шеи да туловища рубить-пилить. Не больно‑то вам это понравится. А каково ему?! Чем оно вам помешало? Эх вы!
Услыхав про отпиленные руки, те, у кого руки были снаружи, прятали их за спину. Наконец вогнанный по колено был освобождён, пошатываясь, он сделал два шага и упал. Потом откопали ещё двоих, те тоже только ползали, как кагоньки[7], ноги их отказывались держать. «Как вроде по ведру шамогонки вылакали», — шамкали старухи у колодца. И опять за ползунами прибыла «Скорая помощь», санитары положили их на носилки — и увезли.
Пьяница Коля Лабода с товарищем выпрашивали у бабушки Василисы Гордеевны талоны на водку, обещая, что отсюда ни ногой, но бабушка отмахивалась от них. Оставшиеся работяги со своими пилами да топорами так ведь и сидели в конце 3–й Земледельческой улицы, курили да закусывали — как будто чего‑то ждали. И машина, которая привезла рабочих, никуда не думала уезжать, шофёр дремал, положив буйну голову на руль. Старушки у колодца приустали и засобирались по домам. Бывшие псы заскучали…
И тут в улицу завернули три милицейских газика, откуда вывалилось десятка два милиционеров — в касках, с дубинками наперевес и с пластиковыми щитами. «Оба–на!» — сказал Это Самое. Ваня так и обмер. Но Василиса Гордеевна не растерялась: построила обомлевших старушек, не потерявших надежду выпить алкашей и компанию бывших псов вокруг дуба. Бабушка с Ваней тоже стали в круг. Василиса Гордеевна крепко взяла внука за руку, другую руку скрепила с рукой Коли Лабоды, Ваня сцепился руками с Мичуриным, и так — рука об руку — все окружили Святодуб.
Милиционеры пока не приближались, толклись, побрякивая щитами, в сторонке, старший взял громкоговоритель и приказал всем разойтись, есть, мол, постановление мэра — и дерево так или иначе всё равно будет срублено… Не сегодня, так завтра. И что, они ночевать тут собираются?.. Коля Лабода засмеялся:
— Ночью ни одного работягу пилить не заставишь, ночью и они тоже спят. Так что про ночь говорить неча.
Поскольку другого ответа из круга не последовало, защитники порядка, выставив впереди себя щиты, перегородили всю улицу и пошли на приступ. Старушки, несмотря на мазь от ревматизма, поджидавшую их дома, были сильно напуганы, сухонькие руки, сцепленные было, расцепились. Старушки пытались освободиться от рукопожатий Эдика с одной стороны, и Этого Самого с другой. Милиционеры, прятавшие за щитами новомодные резиновые дубинки, всё приближались. Противоположный конец улицы был свободен, и кое‑кто из бывших собак подумывал уже об отступлении…
Но тут бабушка Василиса Гордеевна, скрепив руки Вани и Коли Лабоды, бесстрашно выскочила из круга и побежала к щитам. Ваня не заметил, откуда у неё появился дубовый прутик. Один из шагавших милиционеров — бабушка оказалась на пути у него — поднял свою резиновую дубинку… Ваня закричал! Но Василиса Гордеевна мгновенно скрестила с лжедубинкой свою дубовую вичку, ровно мушкетёрскую шпагу, и милиционер остановился с занесённой дубинкой — он не мог ни шагу шагнуть, ни ударить, он даже шевельнуться не мог. Так и стоял дурак дураком, и никто‑то не мог стронуть его с места. Работяги, оказавшиеся зрителями, повскакали с мест.
