Толкая друг друга, мы выскочили из барака все сразу. Он висел на высоком эвкалиптовом дереве, обнаженное тело белело в тусклом свете апрельской луны, раскачиваясь как игрушечный воздушный шар. Обрезав веревку, мы положили Лероя на траве под деревом. Он умер, как только мы к нему прикоснулись. У него были вырезаны гениталии, в груди зияла глубокая ножевая рана, левый глаз вытек, а язык был располосован на тонкие лоскутки. Через всю нижнюю часть живота шел широкий и глубокий разрез, из которого на траву вывалились внутренности.
Вот как они убили Лероя. Когда я глядел на его жестоко изуродованное тело, мне вспомнился мой отец и обезглавленный карабао и лужа теплой крови у нас под ногами. Я уверен, что всю свою жизнь буду помнить Лероя и все, чему он меня учил.
НИК (НИКОМЕДЕС) МАРКЕС ХОАКИН
Ник (Никомедес) Маркес Хоакин (род. в 1917 г. в пров. Рисаль)— крупнейший прозаик и поит, драматург и публицист, известный журналист. Его отец был участником национально-освободительной революции 1896— 1898 гг. против испанского владычества. Ник Хоакин впервые выступил в печати в 1937 г.
С начала 50-х годов стал членом редколлегии и литературным редактором крупнейшего общественно-политического и литературно-художественного еженедельника «Филиппинз фри пресс» (существовал с 1908 по 1972 гг.), в котором сотрудничали многие передовые деятели национальной культуры Филиппин. После двадцати лет работы в этом журнале возглавил редакционный совет нового еженедельника «Эйша-Филиппинз лидер», который был закрыт в 1972 г. в связи с введением в стране чрезвычайного положения. Первую свою книгу писатель выпустил в 1952 г. В нее вошли как его прозаические произведения, так и поэтические, а также пьеса «Портрет филиппинского художника».
Н. Хоакин — лауреат всех литературных национальных премий, а в 1976 г. ему было присвоено высшее для филиппинского деятеля культуры звание: народный художник.
Проза и поэзия Ника Хоакина известна советским читателям по переводам на русский язык.
ЛЕГЕНДА О ДОНЬЕ ХЕРОНИМЕ
Это было во дни галионов, и в один из тех дней архиепископ Манилы был призван на совет в Мексику, но по дороге встретился с пиратами, которые захватили его корабль, разграбили дочиста, убили команду и уже привязывали архиепископа к мачте, когда вдруг налетел ураган, и потопил оба судна, пиратский корабль и филиппинский галион, и увлек всех в пучину, всех, кроме архиепископа, привязанного к мачте; благополучно избег он ярости волн и был вынесен на берег пустынного острова, безводного острова, который был всего лишь вершиною рифа посреди морских вод, и здесь провел он, сжигаемый солнцем, год с лишним, питаясь лишь рыбой и молитвами и утоляя жажду дождевой водой и медитациями, день и ночь погруженный в размышления у подножия крестовины мачты, которую он поставил на берегу, один-одинешенек в безбрежном океане. Так жил он, пока с проходящего корабля не заметили в воздухе отражения гигантского креста, и, привлеченные этим миражем, не последовали за ним за горизонт, и не приплыли к пустынному острову, где у подножия крестовины мачты безмолвно и неподвижно сидел, скрестив ноги, дряхлый старик, нагой и полуослепший, и тело его было черно от солнца, как уголь, волосы — седы, а белая борода ниспадала до пупка, и он едва мог двигаться, едва говорил и дышал, и в таком вот плачевном состоянии привезли его обратно в город, который он покинул почти два года назад в блеске славы, ибо был тогда мужчиной во цвете лет, могучим красавцем, и весь город провожал его под колокольный звон, со знаменами, фейерверками и музыкой, а теперь он вернулся развалиной, изменившийся страшно, постаревший страшно, одна кожа, да кости, да безумные глаза, но все равно его встретили колокольным звоном, со знаменами, фейерверками и музыкой, и опять сбежался весь город, ибо весть о его чудесном спасении опередила его, и рассказ о его святой жизни на острове уже превращался в легенду, а сам он в мученика, дважды спасенного Знаком Креста,— ибо люди рассказывали, будто там, на пустынном острове, кормили его вороны, как пророка Илию, и ниспосылалась ему манна небесная, как израильтянам,— а потому народ, сбежавшийся приветствовать его, трепеща упал перед ним на колени, ибо этот почти бестелесный призрак обладал, однако, силой привораживать к себе взгляды и покорять души, и поистине в те дни он безраздельно владел умами, и если у странствующего барда была хоть одна баллада — он воспевал его деяние, и если у торговца-разносчика была хоть одна лубочная картинка — это было изображение архиепископа, и так распространялась его слава праведника, которому бог оказал высочайшие милости, и, когда наконец после долгого выздоровления он появился на людях, окрепший телом, но уже не такой, как в расцвете сил, он увидел, что вся страна почитает его, как святого.
Для архиепископа была в этом злая ирония: его считали святым, но сам-то он знал, что грешен и пуст душой. Голый на голом острове, он провел год Великого Поста, размышляя о самом себе, и увидел, какой тщетой и тщеславием, какой ложью была его прежняя жизнь. Уже в честолюбивой своей юности он понял, где лежат пути к возвышению, и избрал церковь, как самый короткий путь к наивысшим вершинам, но избрал ее не из благочестия, а из жажды власти; облачившись в одеяния монашеского ордена, он угодничал и сопротивлялся, добивался поддержки одних и топил других и карабкался все выше и выше, поднимаясь по ступеням иерархии, находя монастырское поле деятельности слишком тесным для своих нерастраченных сил, пока не достиг долгожданной цели и не воссел на самой вершине, на престоле архиепископа Манильского моря. Помазанный, коронованный, возведенный на трон, наконец-то архиепископ Манильский, он тем не менее не успокоился и стремился еще дальше, еще жаднее, еще ненасытнее стремился к еще большей власти и вскоре стал самым воинственным пастырем божьим, чьи дни проходили в непрестанных и яростных схватках то с грандами островов, то с купцами — капитанами галионов, то с кафедральными канониками, или священниками приходов, или с вышестоящими главами его собственного ордена, но чаще всего и ожесточеннее всего — с очередным вице-королем. То и дело возглавлял он крестные ходы ко дворцу, и губернатор за губернатором либо, устрашившись, склонялись перед ним, либо, втянутые в борьбу с ним и сурово наказанные за это, скуля, как побитые псы, убирались обратно в Мадрид, а он захватывал бразды правления и, пока не отваживался появиться новый посланник короля, наслаждался всей полнотой духовной и светской власти. В такие минуты он чувствовал исполненным свое предназначение, ибо в душе был средневековым епископом-государем. Тогда он выказывал себя могучим воином как в сражениях, так и в политике. Пираты-мавры сунулись на побережье его моря? Архиепископ тут же мчался на место боя и вел за собой христиан против нехристей. Китайцы в Маниле подняли бунт? Подоткнув рясу и обувшись в сапоги, архиепископ поднимался на стены города, воодушевлял защитников и собственноручно наводил пушки. Английские или датские еретики угрожают гавани Манилы? В тот же миг архиепископ появлялся в створе гавани, составлял план защиты, созывал отряды, посылал корабли и, стоя у походного костра на берегу, следил за морским сражением.
Он прекрасно знал, как далеко известно его имя, когда его призвали тогда на совет в Мексику, и взошел на корабль, мечтая о новых далях, открывавшихся перед ним. За Мексикой был Мадрид, и,— кто знает?— может быть, даже Рим. Мог ли такой человек, как он, оставаться всего лишь епископом в отдаленной колонии?— вопрошал он. И бог ответил ему пустынным островом, где архиепископ, лишенный несравненно большего, чем своей пурпурной сутаны, целый голодный год царствовал лишь над грудой бесплодных камней. Отныне он не мог без трепета облачаться в пурпурное одеяние и, снова встав на ноги, как младенец, только что научившийся ходить, и говорить, и открывать глаза, со стыдом шел через толпы людей, стремящихся хоть бы притронуться к рему, воображая, будто они прикасаются под этими одеяниями к святыне. Но не было никакой святыни, была одна лишь пустая скорлупа человека, возвратившегося духом в детство. И все же он терпел преклонение народа из жалости к простым людям, которые приходили так издалека, отовсюду, дабы увидеть живую чудотворную икону, и знал, что со временем их пыл остынет, и толпы поредеют, и этот последний маскарад окончится — развеется ореол чудотворца и свитого, и он сможет вернуться к поискам сущего, начатым на пустынном острове.
