Таким образом, в первую неделю чешское посольство разбрелось по Риму, и только рано по утрам пан из Рабштейна собирал своих друзей на краткое совещание, во время которого он всякий раз со вздохом сетовал на то, что хотя с ним святой отец и господа кардиналы беседуют охотно, но разговоры эти имеют чисто личный характер, а чешскому посольству, как ни печально, приглашения на официальную или хотя бы даже только частную аудиенцию — нет. Поэтому пан из Рабштейна ежедневно цитировал Катоновы сонеты и просил своих друзей «interponere tuis interdum gaudia curis»[169], желая этим сказать, что пока каждому из них надлежит коротать время по своему вкусу.

Однако рыцарю Яну уже с первого дня стало известно, чем вызвана медлительность Ватикана. Здесь ждали прибытия посольства короля Людовика XI, желавшего таким способом оказать папе уважение и выбросить за борт знаменитую прагматическую санкцию[170], которой его предшественники добились на соборе и которая предоставляла французской церкви особые привилегии. По этому поводу Марини заметил насмешливо, что тут скрыта la braguette du droit, — прорешка права, за которой притаился чертик Людовикова желания, чтобы святой отец подарил в Неаполе свою приязнь Анжуйскому роду[171] и выгнал Альфонса Феррана[172], впрочем, превозносимого до небес синьором Фульвио за то, что тот заплатил за латинский перевод Ксенофонтовой «Киропедии» пятьсот золотых.

Посольство Людовика XI приближалось к Остии, и чешские паны и магистры ждали. Людовиков астролог Галеотти определил день прибытия французского посольства 16 марта. Чешское, отправленное согласно предсказаниям магистра Гершика, ждало.

Процессия, в которой появилось французское посольство, пышностью своей напоминала карнавальную. Или те триумфальные шествия, которые так полюбились за последнее столетие итальянцам. Сам папа велел однажды приветствовать его факельным шествием…

Матей Брадырж страшно сердился, глядя с рыцарем Яном на появление французских послов. Они прибыли в разукрашенных повозках, развалившись на шелковых подушках. Перед ними ехали герольды, трубя в серебряные горны славу Анжуйскому роду. Предводивший посольством маршал сидел в повозке, запряженной четверкой белоснежных лошадей, управляемых золотыми вожжами с вплетенными в них первыми фиалками. Вокруг его повозки шли двенадцать пажей в белоснежных кафтанах, с гербом рода Анжу, вышитым на груди. Прибывшие в составе посольства прелаты ехали в повозках, напоминающих папские носилки, имея на голове митры, а на плечах — праздничные церковные облачения, как будто служили большую мессу во время крестного хода в светлое Христово воскресенье. Возле их повозок шагали клирики в светлых стихарях, помавая кадилами и воспевая радостную литанию. Матей до того злился, что острый кадык его на короткой шее так и прыгал. Старик не мог облегчить душу на свой любимый лад.

Итак, французское посольство приехало, было выслушано и радостно приветствовано. В тот же день в неофициальной беседе кардинал Бессарион обратил внимание чешских послов на благородный пример французов, выразив свою мысль неповоротливой, окрашенной грецизмами латынью:

— Carissimi[173], в папской резиденции знают, что вы ждете не дождетесь минуты, чтоб засвидетельствовать свою покорность единой святой апостольской церкви. Но поглядите на французского короля! Он прыгнул обеими ногами прямо в воду, не боясь ни холода, ни простуды. Пришел, поклонился, был выслушан и заключен в святые объятия.

И, немного сюсюкая — не без влияния венецианский речи, прибавил:

«Melius est nubere quam uri»[174], как говорит апостол Павел в седьмой главе Первого послания к коринфянам… Убедительно прошу вас: женитесь на святой церкви, и благо вам будет на земле…

Пан Костка, без улыбки встретив это почти греховное сравнение, произнес те четыре слога, которые были основой упрямства чехов и их правоты:

— Компактаты…

Кардинал Бессарион омрачился и промолвил обиженно:

— Мы рассмотрим и решим!

Пан Костка ушел раньше, чем канцлер из Рабштейна. Вечером он долго ходил с Яном Палечком по площади перед храмом святого Петра, и оба вспоминали короля в Праге.

Луна походила на дукат. Рим был залит светом и полон музыкой.

Рыцарь Ян Палечек окинул взглядом огромную залу консистории, нисколько не похожую на скромное помещение, где должны бы сходиться преемники апостолов для совещаний о делах христианских. Всюду мрамор и шелк, на заднем плане — обнаженные статуи, нарядное распятие за папским троном. Папа сидел, возвышаясь над двадцатью четырьмя кардиналами и епископами, белый среди пурпурных. Здесь было великое множество празднично одетых, веселых и сытых, благолепных и распутных прелатов, докторов, священников, и у каждой двери, а также возле папского трона, стояла роскошно обряженная стража с блестящими алебардами. Сквозь высокие окна в залу лились лучи весеннего римского солнца. На мраморных квадратах сверкающего пола были расстелены изумительные тканые ковры, вывезенные из восточных стран паломниками в Святую землю и венецианскими купцами.

Все, кроме младших священников и прислуживающих клириков, сидели; только чешское посольство стояло. Папский церемониймейстер кардинал Куза[175] этим показывал, что оно здесь в роли просителя. Гордый и красивый, русый с небольшой проседью, стоял пан Зденек Костка из Поступиц, на шаг впереди него — пан канцлер из Рабштейна, выделяясь своим одухотворенным лицом и простой одеждой, человек великосветский, нимало не смущенный тем, что он стоит перед папой и его славным синклитом. Потом — магистр Коранда в простой рясе, худой, с полными смирения и показной добродетели блестящими черными глазами, и рядом с ним — магистр Врбенский, грузный, румяный, круглолицый, с доброй улыбкой на толстых губах. За ними — их рыцарская свита, люди широкоплечие, с твердыми мышцами, дети гуситских воинов, простодушные и гордые, сварливые между собой, но мгновенно смыкающие свои ряды, как только кто-нибудь затронет честь их гуситского имени. Между ними — и Палечек, стройный и гибкий, с лицом миловидным, как у итальянцев, не молодой и не старый, с острым носом и короткой бородой, похожей на бороды древнеримских статуй. Легкая улыбка играла на его небольших, но полных губах, а глаза смотрели, смотрели. Внимательно, немного удивленно и немного насмешливо. Один голубой, другой карий.

На большой аудиенции 20 марта не произошло ничего неожиданного ни для чешского посольства, ни для папы. Напрасно Куза и Бессарион старались убедить пана Костку, что компактаты были заключены только для одного, первого поколения чашников, и собор попросту пошел навстречу чехам, так детям дают игрушки, чтоб не плакали. Последующие поколения уже не вправе претендовать на преимущества отцов, и компактаты могут быть и, видимо, будут расторгнуты властью папы. Чехам придется подчиниться, если они не хотят, чтобы пострадали и король и королевство. Притом Иржи дал венгерским епископам слово, что будет пресекать и искоренять ересь, блюдя волю апостольского престола. Он должен это слово сдержать, либо расстаться с троном.

Пан Костка все эти доводы отклонил, доказывая противоположное. Компактаты, компактаты — вот было для него слово спасения, и в этом кардиналы с послом короля Иржи решительно расходились.

Теперь посольство стояло перед всем двором Пия II, под мраморным сводом консистории, где, посвистывая, вились ласточки, тот год рано вернувшиеся из африканской пустыни. И пан Рабштейн, с согласия всего посольства, обещал папе покорность чешского короля и народа.