Пани Кунгута тихо слушала, и ей казалось, что ей давно уже известно о предстоящей разлуке с Яном. Она ничего не отвечала, но глядела на сына ласково.
— Я думал и о тебе и о замке. Оставайся здесь, где похоронен отец. Матоуш Куба — мужественный и справедливый. Он будет советовать тебе и помогать. Вместо меня. Да и Боржек недалеко. Добрый человек, который хочет по здешнему способу воевать за хлеб и честь. Он тоже поможет тебе советом. Лучше, чем я.
— Но кто даст тебе денег на дорогу и на жизнь в чужих краях? Боржек не даст.
— Я еду без денег. Я буду богаче без них.
— Мне за тебя страшно, сынок!
— Не бойся. Молись только, чтобы ко мне вернулась моя улыбка…
Пани Кунгута погладила сына сухой рукой по волосам, а он поцеловал ей руку. Поездка в Италию была решена…
Ян попросил позволения взять своего коня. Пани Кунгута дала ему не только коня: она прибавила еще кошелек со звонкой монетой.
Ян опять стал ходить по замку, напевая и насвистывая. По вечерам он прощался глазами с домажлицкими башнями над волнами полей и рощ. Утром ходил по лесам и гладил кору молодых берез, приветствовал цветущие мхи и новые губки, наросшие на боках буковых стволов. Разлучаясь с родным лесом, заранее знал, что будет тосковать по нем.
Одним утром — был уже конец апреля и только что прошла первая гроза — Ян разлучился с матерью. Пани Кунгута плакала. Челядь, простившись с ним во дворе, обступила пани Кунгуту и стала утешать ее простыми, ласковыми словами:
— Радуйтесь, пани, что у нас такой красивый и добрый сын!
Пани Кунгута закрыла глаза обеими руками и быстро пошла в дом.
Между тем Ян и Матоуш, поехавший проводить своего хозяина до пограничного дуба, ехали раменьем. Сначала по дороге, дальше по тропинкам. Сперва низкими рощами, потом болотом и мочажинами, там — лесом и, наконец, въехали в самую чащу. Стежка пошла под уклон. Порой справа открывался вид на тройную вершину Черхова и на его предгорья. Потом выехали по тропке в долину и почти тотчас оказались среди ежевики, малины, земляники и низкого колючего подроста. Потом в лесу обнаружилась вырубка. Сам бог вырубил ее вихрем своим. Посреди нее стоял огромный дуб на трех каменных глыбах. Здесь была граница между Чешским королевством, Пфальцем и Баварией.
Матоуш остановился. Они с Яном пожали друг другу руки.
— Заботься о моей матери! И будь здоров! — промолвил Ян, улыбаясь Матоуш у одной из тех улыбок, из-за которой люди готовы были за него в огонь и в воду.
Кони зафыркали. Тоже прощались.
Матоуш Куба повернул коня и еще раз пожал своему хозяину руку. Потом снял шапку. И долго-долго смотрел, как рыцарь Ян Палечек из Стража один-одинешенек едет в мир…
XIV
Ян Палечек спустился с гор в долину Коубы. Эта речка, которая в лесах была ручьем, вылилась на луга, окружилась ивняком и, расширяясь в мелком русле, пройдя приграничный город Брод над Лесами, поворачивала на север, отыскивая себе дорогу по отлогим склонам поросших густым лесом высоких и скалистых гор. Налево Ян увидел крепость у подножья могучей вершины, соответствующей по форме и высоте чешскому Черхову, по ту сторону пограничного раменья. Он полюбовался на суровую красоту башни, на стрельчатые окна дворца и часовни, потом, дав шпоры коню, опять выехал на неширокую, но твердую дорогу, с незапамятных времен соединявшую у берегов Коубы немецкую землю с Чешским королевством.
Он проезжал по деревням, где поил коня и ел белый хлеб с редькой в трактирах под липами. Деревенские присаживались за стол к приезжему, и лица их выражали изумление перед юношей, отважившимся пуститься без спутников в чужие края. Палечек ел, пил, немножко хвастал, чтобы прибавить себе весу в глазах своих собеседников в кожаных штанах и суровых рубахах, потом благодарил за компанию, трепал коня по загривку и, вспрыгнув в седло, мчался быстрым галопом вдаль, подымая пыль. Деревенские головы на худых жилистых шеях, из которых, как обтянутая щетинистой кожей кость, торчал кадык, только кивали ему вслед.
Лесу стало меньше, прибавилось полей. Приятно было ехать в сумерках по дорого. Яну Палечку вдруг опять сделалось весело, беззаботно на душе, и он на мгновенье забыл, что где-то за горами есть замок и в замке том теперь уже не спит молодая женщина, которую зовут Бланка. Потом перед умственным взором его возникло лицо матери. Он оставил свою старую мать, оставил с легким сердцем, оттого что так надо.
На горизонте, на фоне темно-голубого неба, где стоял серебряный месяц, он увидел укрепления и башни города Коубы. Конь был измучен, всадник мечтал о постели. Вечер первого мая, суббота.
После краткого опроса и долгах размышлений всадника впустили наконец в городское ворота. На узких улицах конские копыта звенели так, словно кто колотил палочками в турецкий барабан. Приоткрывались окошки, и оттуда выглядывали разбуженные от первого сна местные обыватели. Некоторые грозили кулаком, но тотчас захлопывали окно. На площади стояло множество телег, покрытых рядном. Отпряженные волы лежали возле них на земле, спали. На башне протрубил и завел свою песню караульный. Он напоминал о необходимости осторожно обращаться с огнем и светом, совершенно так же, как призывает к вниманию и бдительности караульный на домажлицкой башне. Спящих волов звук трубы с башни не разбудил. Но из телег повысовывались лохматые головы, сонные глаза стали глядеть по сторонам, что случилось, рты зевали.
Рыцарь Ян крепко постучал в дверь корчмы. Ему открыли. На вопрос об ужине и ночлеге он получил ответ, что остался вареный гусиный желудок, а ночевать негде: нынче в городе базар, и все кровати заняты.
— Прежде всего напоите моего коня, потом дайте поесть и попить мне. А уж ночью вы меня не выгоните: перед вами чешский рыцарь. Найдется место и для ночлега! — засмеялся Палечек и шагнул в темную подворотню.
Корчмарь позвал слугу, велел поставить рыцарева коня на конюшню. А сам повел приезжего в залу. Посадил его там за стол, на почетном месте в углу, под распятием с заткнутыми за ним веточками в сережках — от последних праздников. Полногрудая и краснолицая босая служанка принесла тарелку похлебки, промолвила: «Кушайте на здоровье!» Хозяин подсел к гостю, чтобы побалакать, а заодно и расспросить.
Когда Ян доедал жирный гусиный желудок с рубленой лапшой, корчмарь дошел до самого Прокопа Голого и таборитов, совершавших наезды на соседей и наводивших ужас на всю страну.
Ян махнул рукой.
— С тех пор, хозяин, много воды утекло: тогда я еще ребенком был. Прокоп Великий, а вовсе не Голый, на руки меня брал. Но я об этом только по рассказам знаю. Теперь там у нас, за горами, другие времена. С тех пор два короля сменились, и мы нынче без короля управляемся[65]. Конечно, чуднό, но в конце концов и так тоже можно жить.
Корчмарь удивился и сказал, что безкоролевье вроде корчмы без хозяина. Ян заметил, что, мол, корчма одно дело, а королевство другое, но что сходство, правда, немалое. Каждый норовит побольше съесть и поменьше заплатить, каждому хочется иметь крышу над головой, и если ее нет — он ропщет, среди постояльцев подымается спор, а там и междоусобица. Слуга — королевское войско, а король — корчмарь. Где нет хозяина, там управляют один повара, батраки, челядинцы, а постояльцы уж рады тому, что дом не обрушивается им на голову.
Это рассуждение корчмарю очень понравилось; он сказал, что нынче же ночью перескажет все это жене, перед тем как лечь спать: она очень любят сравнения и, кроме того, знает наизусть все поговорки, какие с самых древних времен люди только напридумывали.
Ян похвалил умную жену корчмаря и выразил сожаление, что она уже легла, причем скромно добавил, что и ему тоже очень хочется спать. Корчмарь почесал затылок и промямлил что-то невразумительное. Но Палечек весело перебил его:
