Действительно, как писал добрый старый каноник Мальвецци, рыцарь Палечек не вступил в город, возлежащий на море, подобно водяному цветку, не стал искать корчму ни поближе к собору святого Марка, ни на одном из тех каналов, которые заменяют здесь главные улицы, не интересовался, как этот город поставили и как тут люди живут, кто — дожем, кто — патриархом, а остался там, где впервые увидел море во всей его славе, и сказал своему верному слуге Матею:
— Тепло. Буду здесь бодрствовать и спать. А дождь пойдет, спрячусь вон там, в рыбацкой хижине. Отведи коня в ближайшую деревню и заплати корчмарю, чтоб он его кормил, пока мы не вернемся. Это народ честный, и они кормят коней путешественников. В Венецию на коне не поедешь. Ты будешь месяц носить мне из города хлеб, сушеную рыбу и кувшин вина.
Рыцарь Ян Палечек дал Матею Брадыржу денег и напутствовал его такими словами:
— Отведай немного бродячей жизни в одиночку. Посмотри, что за люди веницианцы. Мне говорили — удивительный народ. Но, приходя сюда, не говори о них. Я не хочу видеть никого, кроме тебя, и не хочу слышать ни о ком.
Матей попробовал возражать, отговорить хозяина, чтоб он не сидел зря в той грязной и зловонной пустыне, среди болот, крикливых птичьих стай и комаров, а лучше отправился бы в хорошую корчму и как следует там поел. Но Ян не ответил, а только показал пальцем: ступай. Так что Матей понял, и скоро звук его шагов пропал в рокоте воли. Ян смотрел, как длинная фигура брадобрея постепенно скрывается за изогнутым контуром холма. Потом опять устремил глаза на море. Вдали показались паруса рыбацких челнов. Они напоминали боярышниц на его родине, когда они, сложив крылья, сидят возле мокрой канавы и жадно сосут капли воды.
У Яна было благостно на душе. Он ни о чем не думал, ни о чем не грустил, никого не звал, ни с кем не спорил, никого не любил, ни о ком не жалел, никого не видел ни перед собой, ни рядом, кроме этого изменчивого, разноцветного, бесконечного, бурного и тихого моря. Он смотрел и смотрел. Пришла ночь, и с ней звезды на небе и в водах, и луна со своим серебряным шлейфом, протянувшимся по волнам, и закат луны, и звездная темнота… Рыцарь уснул, и ему не было холодно под студенческим плащом. Сна его не нарушали ночные голоса болотистого края, вопль лягушек и сдавленные крики водяной птицы. Так спал он и в первую ночь, и во все последующие. Ему хотелось стать отшельником, живущим меж небесами, землей и морем, не имея крова над головой.
Двадцать дней подряд приходил к нему в полдень Матей, приносил пищу и питье. Ему хотелось поговорить с хозяином, у него много накопилось на сердце и на языке. Но хозяин не отвечал. Сперва Матей качал головой, ропща. Потом стал уходить с легким брюзжаньем.
На двадцать первый он не пришел. На двадцать первый день кончилось пустынножитие Яна. А вышло вот что.
Матей вплыл в Венецию, как все, на темной лодке, которую вел человек с длинной жердью в руке. Это ему не понравилось, так как у них дома, да и всюду на свете, — настоящие челны и гребут двумя веслами. Но до поры до времени он молчал, так как хотел выполнить приказ хозяина — попасть в город, да и в жизни своей насмотрелся всяких обычаев у разных варваров.
В город обычно въезжают или входят. А в этот вплывают! Где же улицы? Дома и домики стоят тут вдоль узких и широких каналов, в гостиницу надо входить по лестнице, прямо из вонючей воды. «Ладно, — подумал Матей, — я тоже от воды, да и у нас, у святой Анежки, тоже не больно приятно пахнет». Он вошел в гостиницу и заказал себе ужин. Ужин был хороший и обильный, и это ему понравилось. Женщины здесь толстые, рыжеватые, и это тоже хорошо. Он спросил, где бы переночевать; ему отвели комнату с чистой постелью и окном, выходящим прямо на воду. Перед тем как ложиться, он стал смотреть в окно. Слышал во тьме плеск воды и видел черные лодки, которые даже ночью не отдыхали, плавали во все стороны, наталкиваясь друг на друга, и вели себя, как пешеходы на улице. Мало того! В этих лодках были молодые люди обоего пола, которые вели себя так, как и других местах во всем мире ведут себя в постели. И при этом перед ними стоял парень, будто статуя, тыкал жердью в воду и смотрел в другую сторону. У Матея в мыслях все перемешалось. И это город? Да это бардак на воде. У нас, у святой Анежки, на это есть дома с крепкими запорами, где стражи следят за порядком, и тех женщин, которые этим занимаются, запирают туда, как в монастырь, и уж не выпускают оттуда. А посетители хоть оглядываются, входя, не видит ли кто. И отец Жижка попросту все это разрушил. А здесь? И он в гневе пошел спать.
Утром проснулся и стал искать выход из дома. И тут оказалось, что дом не стоит так уж совсем со всех четырех сторон в воде, а сзади, где у нас двор, на котором вешают белье, там улица. Он вышел на улицу и опять изумился. Лавка к лавке, человек к человеку, и все кричат и торгуют с утра до вечера, и кишат, прямо как в улье, и все такие гладкие, сытые, и ни у кого никаких забот. Это ему опять не понравилось, потому что только заботы наводят человека на богоугодные мысли, а отсутствие забот и сытость ведут к разврату. Он стал бродить по улицам, и опять ему больше всего понравились женщины. Такие пышные, с такими крепкими грудями, с такими круглыми икрами, что хочется укусить. Но он скорей опускал глаза и шел дальше.
А кругом красота, какой он еще не видывал! Церковь будто из сахара, сплошь колонны и окна, двери и башенки, все — прямо в брабантских кружевах, а рядом колокольня, и на ней колокола, а дворец здешнего правителя, который тут настоящий король, — тоже одни кружева да арки. Господи боже, чего только люди не выдумают! Тренто и Падуя — два города богатых и чистых — просто тюрьмы-голодоморки рядом с этой красотой. Но вот эти голуби, что тут летают! Всюду пакостят. Это опять-таки ему не понравилось.
Он вошел в собор и снова удивился. Такой великий храм господень, а так мало украшений внутри! Это, конечно, от турок — эта серая скудость. Не умеют господа бога надлежаще восславить! Но в ту минуту служил мессу перед алтарем сам патриарх. Месса была не торжественная, а обыкновенная, и голос у патриарха был, как у старого петуха, но опять-таки нужно признать: каждения — вдосталь, и вдосталь торжественных облачений, и много пурпура и золота на тучных священнослужительских телах.
Матей не любил священников. Добрых десять лет подряд кого из них ни встречал, во имя божие закалывал. Так что он поскорей вышел на свежий воздух. Хорошенькая девушка продавала фиалки. Он протянул ей деньги. Все-таки это странно — продавать цветы, как баранки. Но девушка была красивая. Он взял ее за подбородок и получил пощечину. Обтер себе щеку, хотя рука у девушки была сухая, выругался и хотел уйти. Но девушка стала кричать, что коли он заплатил, то должен взять фиалки, и так долго пищала тонким голоском своим «синьоре, синьоре», что пришлось цветы взять.
— Я возьму их, но только ради того, что у нас на Шпитальском поле в одном рву тоже фиалки растут! — сказал он девушке по-чешски и нахмурился.
Но девушка улыбнулась. Матей все ей простил и пошел к гостинице, чтобы там на улице, возле большой воды, купить своему хозяину хлеба и рыбы. Для верности взял еще кусок сала. Потому — мы у себя на родине очень любим свинину. И коли у этих бедняков ее нету, так хоть сальца ему куплю, хозяину своему, который сидит там и смотрит в воду, сам не зная зачем.
Вечером, первый раз вернувшись от своего чуднόго хозяина, он постригся и побрился на одной из улочек. И при этом ему досадно стало, что так дорого берут и даже не стараются тебя развлечь. У нас брадобрей толкует об общественных делах, о членах магистрата и злоупотреблениях в сеймах, о неправоте однопричастников или подобоев. А здесь только о погоде да о прелюбодеяниях. Он решил показать им, как у нас бреют. Прежде всего будет брать на денежку дешевле, и народ к нему валом повалит. А во-вторых, станет говорить людям правду.
На другой день, вечером поставил он внизу, у высокой лестницы перед каким-то храмом, бог его знает как стоящим над водой, скамеечку с полотенцем, а под ней — таз с водой и давай на венецианский манер кричать, что он — мастер брадобрейного искусства, окончил высшую школу цирюльников в Саламанке, сам — родом из чешской земли, где брил королей, прелатов и самых важных военачальников таборитских с Прокопом Великим во главе, а бреет почти что даром и к тому ж еще смажет вам волосы благовоннейшей помадой.
