– Ну, я думаю, есть одна вещица, которая ее и в самом деле утешит. – Де Суньига опустил руку в карман своего черного камзола. – Вот, полюбуйся, мой благородный друг!

– Что это? – Хозяин удивленно поднял брови при виде какой-то непонятной безделушки.

– О, всего лишь маленькое зеркальце, как раз по ручке юной наследницы. Чтобы в порядок себя привести, причесаться например. И вообще забавная вещица… Уверен, ей понравится, ведь даже маленькая девочка – это прежде всего женщина. Просто она об этом еще не догадывается. Подари ей это сам, как любящий отец: мне, человеку постороннему, это вряд ли удобно.

Дон Эстерис некоторое время разглядывал подарок, мельком бросил взгляд на оправу, совсем уж мимолетно, вскользь посмотрел на украшающие ее камни… Потом усмехнулся и спрятал зеркальце.

– Что ж, вопрос решен, уважаемый Гийом.

…Бей плохо запомнил дорогу. Еще хуже помнил морское путешествие: неподвижно лежал в клетке, тяжело дыша, высунув розовый язык и вытянув лапы, время от времени судорожно сглатывая, когда посольский корабль сотрясался от ударов волн. Берег и неподвижность под лапами встретил пусть и с облегчением, но не настолько, чтобы хоть как-то отреагировать, когда хмурый, неразговорчивый служитель, что ухаживал за рысенком в дороге, надел на него тонкой работы золотой ошейник с серебряной цепью. Бей только зажмурился, помотал головой и услышал, как звякнула цепочка. Отовсюду несло странными незнакомыми запахами, отовсюду бил свет, ослепительно-яркий свет, и было довольно жарко. Но не так, как было там, раньше, рядом с матерью, под белесым небом. Тут небо было синее, будто бездонное. Морской воздух щекотал ноздри – и это было единственным приятным ощущением. Бей все принюхивался. Когда его вынесли на палубу, он впервые увидел море.

Внутренним звериным чутьем Бей осознал, что в его жизни настали перемены. Пока он не знал, какие именно, и потому грозно, как ему казалось, щерился, топорщил усы, и, опять же, как ему казалось, глухо рычал, хотя на самом деле скорее пищал и мяукал. Ему говорили что-то ласковое, пытались даже гладить. Бей не принимал ни ласк, ни поглаживаний. А потом был Дворец, богатство цветов и вычурность звуков, много незнакомых людей и череда непонятных, по-новому странных запахов.

Бей лишь повизгивал тоскливо. Ему тут не нравилось. Не понравилась и девчонка, которую звали Михримах. Рысенок отстранялся от ее рук, отворачивался от лица. Да она и сама не очень стремилась с ним играть: ей гораздо больше пришелся по душе крошечный плоскомордый щеночек породы «хаппа», которого внесли в комнату одновременно с Беем…

Это тоже был дар откуда-то из Минг Ханендани[12].

А потом пришла Она. Та, настоящая. Бей заурчал и впервые позволил себя погладить, испытывая при этом несравненное удовольствие от ее прикосновений. И голос ее понравился, кого-то напомнил он, кого-то далекого-далекого и такого же любящего, оставшегося где-то там, в непостижимой уже дали.

И Бей вдруг понял тем же звериным своим пониманием, что отныне эта девочка, Орыся, будет его подопечной и его хозяйкой одновременно. Которую и чтить, и защищать будет Бею в радость.

Так проявилась его верность – сразу и навсегда…

Лазали они на башню если не каждый день, то раз в два дня, редко-редко через два на третий. В таких случаях Ежи с Тарасом уже начинали не только скучать, но и тревожиться.

Чаще, конечно, не днем, а ночью это было. Но и при солнечном свете случалось.

Девицы были проворны, как скальные ящерицы. Да и невесомы, наверное, почти в такой же степени.

А еще они, пожалуй, были беспечны. Может быть, даже слишком – пускай эта сторона башни для стражей невидима, но, ох, точно ли она невидима совсем? И, наверное, существовали какие-то особые часы, когда дворец не то чтобы вымирает, но слепнет на тот глаз, что обращен в сторону башни, – однако, опять же, точно ли он совсем слепнет? Ежи вскоре поймал себя на том, что тревожится не только в тех случаях, когда девчонок долго нет, но и когда они приходят. За них же боялся, за дурочек этаких.

Вообще-то, им с Тарасом нужно было бы тревожиться и за себя. Уже в третий свой приход девочки притащили несколько шелковых шнуров, а на четвертый – две дощечки. Пропихнули это в бо́льшую из бойниц: мол, спрячьте для нас до следующего раза.

На этих дощечках они сейчас и сидели снаружи. Как птицы на ветках.

– Как мои сестры, наименьшенькие, на гайдалке… – сказал вдруг Тарас, хотя Ежи не произнес ни слова.

Спрятали, конечно. Сейчас привязали шнуры к решетке, спустили им дощечки-сиденья вниз, наружу, помогли бы и усесться, но девицы, возмущенно отвергнув помощь, сами справились. И правда, ловкие до невозможности.

А когда сегодняшняя встреча подойдет к концу, снова спрячут. Хотя не больно-то и есть где: в каземате только две охапки соломы на полу. Вот дощечки – под них, а шнурами обмотаться по поясу, на себе укрыть.

Если же вдруг стража устроит обыск, тогда плохо будет. Доселе ни разу не устраивала, для нее узники как сажа для котла: есть на прежнем месте – и ладно. Но вдруг?!

Они, конечно, будут молчать, ни слова не скажут, хоть на куски режь. А толку-то, ведь не пеньковое вервие, а шелковые шнуры, легчайшие и прочнейшие, но дорогие до умопомрачения. Дощечки тоже приметные – с изгибом, резные, палисандровые, не иначе какие-то перильца разобрали…

Сумеют понять, что это из дворца, тем более ведь дворец – вот он. Найдут, откуда взято и кто взял.

Хм-мм… Получается, это он тоже о девчонках заботился. А ведь только что себя похвалил: дескать, не настолько разума лишился, чтобы о своей собственной безопасности забыть и о друге своем по несчастью.

– Мы сюда, вообще-то, лазали и раньше, – сообщила одна из девиц и, оттолкнувшись ногами от стены, плавно качнулась на дощечке: туда – сюда…

У Ежи на миг сердце захолонуло, но потом он с изумлением понял, что девушка проделала это не как шляхетная панночка на качелях, а скорее как матрос на вантах: умело и с полным пониманием того, что может выдержать снасть.

– Куда?

– Да к вам же, внутрь. То есть вас там тогда не было. Ну и решетки не было тоже.

Пленники переглянулись.

Решетка, к которой сейчас были привязаны шелковые шнуры, имелась лишь на одном из окон-бойниц. Самом большом. И не только размерами отличающемся от других.

Это была бойница крестовая, четверная. Вертикальная щель для лучной стрельбы – больше и шире прочих, а вдобавок еще и поперечная прорезь такая же. Тарас сперва все думал, отчего турки гололобые этот проем в виде креста выполнили, но Ежи угадал сразу: вторая щель – для арбалета. То есть обычному арбалетчику столь широкий проем не нужен, но тут, конечно, стоял крепостной самострел, большой, стреляющий пусть не со станка, но с опоры. Длина плеч у него не меньше, чем у ростового лука.

Насчет двух других проемов, круглого отверстия по центру и еще одного, большего, в нижней части лучной щели близ самого пола, казак вопросов не задавал, тут ему и шляхтичу все в равной мере было ясно. Конечно, срединное из них – для пищали или иной ручницы огневого боя. А то, что внизу, – для более тяжелого ствола: пожалуй, уже не ручной стрельбы, а легкой пушки.

Разумеется, не разом четверо могли отсюда бить, но попеременно. А пушкарь и арбалетчик, на крайний-то случай, пожалуй, и вдвоем разместились бы.

И в самом деле, странно, отчего под таким особо плотным обстрелом турки намеревались держать не наружную, а внутреннюю сторону? Впрочем, да, конечно: не турки, а греки. Это у османов сейчас бойница к дворцу обращена, а у византийцев по ту сторону, может, как раз было самое опасное место подступа к башне. Изнутри такого не понять.

– Лазали сюда? – Тарас недоверчиво покачал головой. – Да ну, девонька, ты нас совсем за простофиль держишь, что ли? Как здесь протиснешься, даже если без решетки?