– …Ты вот все твердишь: свобода, свобода… Но если даже нам повезет – уж не знаю как, – дальше-то что? Что делать будешь с ней, со свободой? Опять на вольные хлеба, на коня да в степь, под звездное небо? И опять плен? Если голову не сложишь, конечно. И если туркам еще нужны такие пленные, как мы с тобой…

Ежи невольно рассмеялся. В свете последних событий его слова звучали двусмысленно. Но Тарас не обиделся, он вообще был отходчив и нрава веселого, этакий живчик: душа нараспашку и последняя рубаха нищему. За что и любили, и уважали его. В том числе Ежи.

Да ведь им друг с другом иначе нельзя. Тем, кто волей судьбы оказался в одной темнице, нужно ладить.

Тарас задумался. Притих. Ежи не мешал товарищу размышлять о вещах не сиюминутных. Это, как говорил ксендз, «всегда способствует осознанию своего предназначения». Еще он говорил, что через такое проходят очень многие и, как правило, именно в молодости. А зрелому мужу, мол, и надобности в том нет. Каким слепит его молодость, таким и останется.

Может, и так… Вот он, Ежи Ковынский, шляхтич с девизом и гербом (на лазоревом поле – летящая утка), смолоду грамоте и языкам обучился, знает толк и в воинском искусстве, и в мореходном – такие везде пригодятся, всегда себя найдут, а как же.

Если только насущную заботу решить удастся. Вырваться на свободу, в ту самую ковыльную степь, под то самое звездное небо. Вырваться из темницы. Всего-то навсего.

Темница… Этого Ежи с отрочества страшился, даже когда был уверен, что вообще ничего не боится. Но тогда он был уверен во многом, потом не подтвердившемся. Например, в том, что любая тюрьма представляет собой подземелье.

Ну а им с Тарасом выпала доля делить не под-, а надземелье: верхнее помещение в башне. Даже не такое уж темное. Потому что к нему примыкало сразу пять бойниц, на все стороны.

Особые это были штуки – бойницы для лучников. Ежи только языком цокал, сравнивая эту роскошь с той, по здешним меркам, тесной стыдобищей, которая была в отцовском замке.

Одно только утешение: не османы гололобые эту башню строили, а византийцы. Хотя и схизматы, но все же братья-христиане. А Тарасу так вообще полные единоверцы… кажется.

Каждая из бойниц – клиновидно сходящаяся кнаружи ниша, по-настоящему большая, хоть спи в ней. В ее широкой части можно стоять, не доставая до потолка рукой, – чтоб с запасом не чиркнул по нему верхний рог большого лука, поднятого при стрельбе на уровень плеча. Прорезь на внешнюю сторону – пол чуть скошен, вниз направлен – тоже почти ростовая. Но это в высоту. А в ширину…

М-да… Никак через нее не вылезть.

И не разобрать там каменную кладку, даже будь какой инструмент: бойница изнутри большими плитами выложена.

А даже если бы удалось разобрать. Как он сам только что сказал Тарасу: «Дальше-то что?» С башни головой вниз? Или ползти по отвесной стене, как муха?

Охрана, может, и не заметит: она вся при входе, внизу. Побега через проемы бойниц, похоже, стражники не опасаются вовсе: их дело – внутреннюю лестницу и коридоры с воротами сторожить.

Ну так ведь и вправду же не просочиться сквозь щель в камне, не слезть с башни без веревки…

Ежи опустился на колени и прильнул к щели лицом.

Миг спустя снаружи в эту же щель сунулось еще одно лицо. Они даже соприкоснулись носом и губами, как если бы поцеловаться вздумали.

Трудно сказать, кто из них был ошарашен больше. Ежи с невольным возгласом отшатнулся назад. Тот, кто вскарабкался по стене башни с наружной стороны, тоже вскрикнул высоким мальчишеским голосом и отпрянул от бойницы, чуть не сорвавшись при этом. Как-то сумел удержаться: цепок был и легок телом, а еще, наверное, с той стороны камень давал больше опоры, чем можно было предположить.

Взволнованно зашептал что-то. Сам с собой говорит? Да нет, их, получается, двое. Голоса у обоих одинаковые, подростковые.

Шепчутся они, похоже… Ежи, опомнившись, прислушался повнимательнее. Нет, совершенно точно: мальчишки, неведомо как забравшиеся на башню, говорили между собой не по-турецки.

– Тихо. Не спугни, – ровным голосом произнес Тарас. Он, оказывается, сидел в соседней бойнице, тоже придвинувшись к самой щели. И вдруг, сложив ладони рупором, заговорил: – А здоровы будьте, девоньки. Лезьте к нам поближе. Не бойтесь, не съедим.

Снаружи озадаченно примолкли.

– Девоньки? – изумленно прошептал Ежи.

Тарас только улыбнулся.

– Да уж будь уверен, латинская ты грамота. Я в семье, чтоб ты знал, единственный парень, остальные – девки, пять их. Мне ли перепутать хоть в лицо, хоть по голосу девчонку и хлопца…

Воистину, благословен, трижды и четырежды благословен дворец великого султана! Аллах распростер над ним свою милостивую длань, оберегая от бед и невзгод. Говорят, птицы, пролетая над покоями султана, поют от счастья, а облака громоздятся великолепными минаретами, с которых ангелы денно и нощно славят Аллаха.

Без происков шайтана, конечно, не обходится нигде и никак. Если бы султан стал морем, шайтан, несомненно, постарался бы отравить в нем рыбу. Но Аллах бережет султана, да будет он жить сто лет, еще сто лет, сто тысяч лет!

Хотя прежний дворец, как ни крути, сгорел.

Бостанджи-баши Гюрхан растерянно поскреб затылок и сплюнул, отгоняя ненужные, зряшные мысли. Ну, сгорел, кто ж ему запретит-то? Разве только Аллах… Хотя вот он, прямо скажем, мог бы и подсуетиться. Потому что в новом дворце жить, конечно, здорово, он трижды и четырежды благословен, но… Есть вещи, о которых даже думать стыдно. Например, о том, что он, начальник дворцовой гвардии Гюрхан, до сих пор толком понять не может, где заканчивается подотчетная ему территория и начинается то, что запретно для любого правоверного, – султанский гарем.

Вот и сейчас забрел по недомыслию куда не следовало. Хорошо, что возник перед ним, точно ифрит[1] из старой лампы, один из евнухов-семивиров[2], посмотрел со значением… Конечно, пришлось уходить. Карту надо составить, добротную, хорошую карту, и обозначить там все входы и выходы на ту территорию, где власть дворцовой стражи заканчивается, а начинается совсем другое…

Евнух, удостоверившись, что бостанджи-баши нашел нужную дорогу в этом зыбком мире и шайтан уже не увлечет его на одну из многочисленных тропок греха, вернулся к своим товарищам. Будет о чем рассказать, попивая кофе и смакуя последние сплетни.

Всему свое место и время под солнцем. Цветам – распускаться и умирать, птицам – петь, вить гнезда и выводить птенцов, а евнухам – расслабляться во внутреннем дворике, пить кофе и обсуждать то, что само просится на язык, умалчивая о том, что следует хранить запечатанным в глубине сердца. Впрочем, степень откровенности, равно как и способы умолчания, каждый здесь всегда выбирал для себя сам.

Обычно выбирал правильно. Ошибавшиеся в султанском гареме надолго не задерживались.

Евнуха звали Гюльбарге, и служил он здесь уже восьмой год. Восхождения Хюррем не застал, но оно и к лучшему. Говорили, что тогда гарем лихорадило и лучшие астрологи не могли рассчитать судьбы живущих в тени, отбрасываемой великими женщинами – валиде Айше Хафсой-султан, Махидевран-султан и роксоланкой, стремительно рвущейся к титулу хасеки. Вспоминали случившееся в Изразцовом павильоне – когда со смехом, когда с тайным трепетом. Но всегда – с великим почтением к Хюррем-хасеки. Что бы ни думали, как бы ни относились к султанше в сердце своем, вслух надлежало говорить то, что надлежало, и не отступать от надлежащего даже на десятую часть стамбульского локтя[3].