металлический гроб, запаянный, даже без окошка. И вещи Игорька. Помогал ему бледный
прапорщик, вся голова в бинтах.
Я -- не истеричка, у меня столбняк. Ничего не могу делать. Обошла вокруг гроба, нигде щелочки
не нашла и села, ноги не идут. Гроб сразу поставили почему-то в школе, которую кончал Игорек. На
крышке -- портрет. Дети собирались, прапорщик рассказывал, как мой сын с пулеметом в руках
прикрывал отход товарищей, как его убил бандитский снайпер, как самого прапорщика задело, когда
вертолетом вывозили тело Игоря с вершины, а еще один солдат при этом погиб. Дети спрашивали:
"А вы бандитов разбили?" Прапорщик молча кивал.
Вечером он сидел у нас, и мы молчали. Потом он сказал: "Мама, отец, я вас прошу, давайте
помянем командира. У меня тут есть с собой... И сделаем одно блюдо, он меня научил..."
Я так и сидела, а прапорщик этот Миша сам сготовил пиццу, поставил на стол горячую, открыл
бутылку водки, всем налил по рюмочке, и Игорю налил, отставил в сторонку. Выпили молча. Он
закусил горячей пиццей, а я не могу, слезы глотаю. И отец молча плачет. Тогда Миша вылил себе в
кружку остальную водку, допил залпом и глаза у него стали смотреть куда-то вдаль.
Отец спросил: "Почему запаяли? Зима ведь. Куда он ему попал?"84
Миша тогда застонал и отвечает: "Никакого снайпера не было, отец. Вы простите, мама... В том
гробу вашего сына почти нет... Вот столько собрали. -- Показал руками две горсти. -- Он вел колонну
с горючим. На трудном участке шофер головной машины испугался. Там всем бы крышка. Игорек --
мы его так звали между собой -- Игорек пересел из бэтээра к нему в заправщик, выгнал из-за руля,
поехали. Тут же -- засада. Гранатой подбили наш бэтээр, половину ребят -- сразу... Машу командиру:
прорывайся, прикроем. Он рванул. В него не попали, проскочил. Зажгли вторую машину, прямо
рядом с нами. Пламя -- во всю дорогу. Справа -- пропасть, слева -- стена. Колонна пятится за
поворот. А его они встретили в километре за поворотом -- там была вторая засада. Вышли прямо на
дорогу, наставили гранатомет. Он шоферу: "Огонь", а тот, падла-мусульманин, выскочил из кабины,
автомат бросил и -- руки... Игорек газанул прямо на них. Они его ранили и пробили все колеса.
Хотели взять живым, он отстреливался, потом подорвал себя вместе с горючим". Муж спросил: "Ты
откуда все знаешь?" "Да тот подонок и рассказал. Мы вызвали вертолет, он банду накрыл, а этого
гада и еще двоих мы догнали. Он рассказал, те двое дополнили. Он теперь в госпитале. Если
трибунал докажет, что это я его искалечил, меня посадят. Зато и он теперь... Жаль, что не убил. Сам
был ранен..."
Мы сидели до утра. Миша многое рассказал. Я об этих ужасах писать не могу. Одно только,
самое для нас убийственное: "Мы с командиром, когда притерлись, говорили откровенно. Он сказал,
как сейчас помню, слово в слово: "Предали нас, Миша. Не наше дело -- здесь воевать. Против чужого
народа и чужой веры. Мы не победим". Но солдатам мы с ним этого не говорили. Раз уж попали,
зачем пацанам душу рвать, верно?"
Тогда я, Вася, не выдержала и завыла.
Он тут же встал, взял четвертую рюмку и сказал: "Простите, мама и отец, это теперь моя чаша.
Сегодня улетаю обратно". Выпил и ушел не прощаясь.
А я так с воем и проснулась. Повыла еще всласть, кофе покрепче заварила и поехала на работу,
опять с опухшими глазами.
Решила, если еще будут сны, пожалуюсь Такэси.
И в следующую же ночь приснилось такое...
10. Сон о страсти.
Запишу и пойду жаловаться Такэси. Тетрадку ему не покажу, просто перескажу сны. А этот
последний и упоминать не буду. Это все такая невозможная чепуха, такой бред, что даже если и
произошло с кем-то и где-нибудь, то уж точно не наяву, не в жизни, а в больном воображении или в
наркотическом сне.
Все происходит в стране, которая, по моим представлениям, безобразно богата и развита. Даже
по сравнению с Лабирией. У нас в Лабирии просто есть все, что нужно, а там -- полно лишнего.
Видимо, лучше нас решили проблему энергии, и у них электричеством, кажется, сам воздух
пропитан. Не опишешь, сколько у них всего электрического. Все движение -- за счет электричества.
Все усилия -- за счет электричества. Весь покой -- тоже электрический. Реклама -- повсюду, куда там
Америке, и горит круглые сутки. Лозунгов -- никаких. Только помню два текста, напоминающих
лозунги. Один -- у дороги: "Не врезайся без нужды". Это, наверно, для тех, кто за рулем. А второй --
прямо в небе, непонятно как написанный, то ли дымом, то ли облаками: "Лишнее нужнее нужного".
Он висел утром над горизонтом, солнце освещало его снизу, в обед его проносило над городом,
солнце светило сквозь него, а вечером солнце опять освещало его снизу, уже из-за горизонта, и все
три раза он читался правильно -- слева направо. И так -- ежедневно, а погода всегда хорошая.
Людей, конечно, изумительное количество, потому что работать много не надо, все делает
электричество и механика. И среди всех этих личностей есть, конечно, одна, без которой мне -- хоть
пропадай. Да и не о чем в такой обстановке человеку думать, кроме как о другом человеке. Так живут
все. Думают друг о друге и стремятся друг к другу. Счастье обладания -- высшая цель. И представь
себе: совсем не скучно.
Только в моем случае есть одна очень серьезная загвоздка. Люблю я женщину. Люблю
страстной, неутомимой любовью. И бог бы в помощь, да я и сама женщина. А любовь-то у меня к ней
-- мужская.
По тамошним порядкам и это не беда: любитесь на здоровье, как хотите, с кем хотите, только с
собой от любви не кончайте и не убивайте. А я как раз на грани самоубийства. Мне мало этих
женских взаимных штучек, хоть и есть там такие, что прямо не ожидала. Мне подай настоящую
женскую страсть, и чтоб мужчиной была я. И Диана, моя возлюбленная, хочет от меня того же -- вот
что самое страшное. Сам знаешь, Вася, если любимая женщина чего захотела, -- вынь до положь.
И вот я мучаюсь. После страстного свидания мчусь неудовлетворенная над городом и
посматриваю ледяным взором, во что бы вмазать самолетик, чтобы и костей моих не собрали.
Только это противно и не оригинально -- так многие кончают. И никто не мешает: какая разница, от
чего ты отказываешься -- от ненужной безделушки или от жизни -- твое право на твою собственность
безгранично, неоспоримо и неприкосновенно. Между прочим, это право тоже останавливает. Был бы
запрет, я бы действовала поперек, а раз мое хозяйское право признается, я и поступаю по-хозяйски: 85
без нужды не врезаюсь. Лечу над городом, потом над заливом (где все происходит, совершенно не
представляю!) и думаю, что надо искупаться и подумать о своей несчастной жизни на мокрую голову.
Выбираю место, где не плавают, чтобы сесть прямо на воду. Народу на пляже что-то мало, и вижу я
прямо на песке огненную рекламу: "Если хотите сменить свой пол, спешите" и адрес. А чтобы не
возникла мысль о ремонте квартиры, даны два контурных изображения: женское и мужское, от
одного к другому -- стрелочка, туда и обратно.
Нечего теперь мочить голову и думать! Запоминаю адрес и даю полный газ.
Ах, Вася, до чего же я налеталась в этих двух снах -- в первом и в последнем! Как жаль, что в
Лабирии не признается высший пилотаж, я бы, наверно, кувыркалась в воздухе все свободное время.
От радости кувыркаюсь некоторое время над заливом. Ты знаешь, что интересно: я в первом
еще сне до того вжилась в самолет, что в этом кувыркалась запросто и выполняла одну фигуру,
