А он еще раз пригодился – настоящий друг! Это когда вытаскивал их из тюрьмы, где они сидели в ожидании суда. Встретился им опять тот странный человечек, что контракт подсовывал на черного колдуна. Встретился и подошел сдуру или с наглости своей выяснить, как там, мол, дела? Ну, и побили они его, натурально. А кто бы не побил после такого?
Иногда, когда друзья были заняты или если у него самого было свободное время, Ян ездил в недалекую деревушку Рыску и там играл в солдатиков с Яном-маленьким.
Только больше пока никак не удавалось выиграть.
Не Галатея
Скульптор смотрел на нее влюбленными глазами, а она, нисколько не стесняясь своей наготы, вертелась, сгибалась и разгибалась перед большим, во всю стену, зеркалом. Да и чего ей было стесняться, если она столько времени даже не знала, что такое одежда?
– Это что? – спросила она.
– Где?
– Вот это. Что это такое? Что это за складочка? – она недовольно повернула прелестную головку и показала оттопыренным пальцем на свой бок.
– Ну, радость моя, это – складочка, которая всегда появляется, если согнуться вбок, но она красивая! Ты вся красивая! Это правда! Я люблю эту складочку! Я люблю всю тебя! А иначе бы…
– …Ну, нет, – не слушала та, – складочку придется убрать. Лик-ви-ди-ро-вать, – по слогам, со вкусом произнесла она новое слово, пришедшее в голову.
– Но как же, солнышко…
– А это, вот это – что такое, а?
Она похлопала себя ладошкой по подбородку.
– Ты мне что, второй подбородок приделал, что ли?
– Какой второй подбородок? – в ужасе всплеснул он руками. – Что ты выдумываешь?
Она опустила голову вниз, плотно прижав подбородок к груди, и посмотрела искоса в зеркало:
– Вот же! Ты что, не видишь? Тоже мне – художник! Нет, так не пойдет. Это тоже надо будет убрать, – она еще раз взглянула в зеркало. – …И живот тоже. Ты слышишь?
– Но как…
– И еще, – она крутнулась, смотря в зеркало через плечо. – Эта толстая задница не может принадлежать мне!
– Ты совершенна! Ты – закончена!
– Что-о-о? Как это – закончена? Это, – она выделила голосом, да еще рукой обвела свое отражение в зеркале, – никому показывать нельзя. Понимаешь? Немедленно, сию же секунду убери все это. Или…
– Хорошо, – сказал он, беря в руки молоток и перебирая на рабочем столе свои инструменты. – Я все понял. Становись обратно.
…
Через день к нему пришел лучший друг, который видел рождение великого чуда с самого начала – от куска мрамора до почти живой в своей красоте и замершем жесте скульптуры.
– Ну, как? Ты уже закончил свою Галатею?
– Да, пожалуй, – протянул нехотя скульптор, мрачно сидящий на простом табурете в углу студии.
– Я могу поглядеть?
– Смотри…
Друг обошел вокруг скульптуры, накрытой белой простыней, приподнимая то один, то другой ее край, а потом отошел и сел на второй табурет возле скульптора. Помолчали немного.
– Ноги. Они просто прекрасны…
– Ага.
– И грудь. Ты знаешь, она…
– Да, конечно, – равнодушно кивнул скульптор.
– Эта шея…
– Угу… И бедра, и руки, и лицо… Слышал уже.
– Но…
– Вот именно. Ты тоже заметил?
– Это не она…
– Да. Это – не она.
Пигмалион вторую ночь сидел возле своей гениальной скульптуры, отвечающей всем критериям женской красоты. Но это была не она. Это была не Галатея.
Она не оживала.
Чесотка
Он проснулся от боли. Во сне от немилосердной чесотки чесал и чесал руку и плечо, пока не расчесал до крови, до мокрого под ногтями и до полного пробуждения. Чесалось ужасно, до головокружения, до горячего лба, потной спины и потемнения в глазах. Терпеть такое было просто невозможно:
– Нянька! – крикнул, задохнувшись спросонок. – Квасу мне! Холодного!
– Все скубешься, скубешься, – ворчала нянька, поднося ледяного, из сеней, квасу. – И чего бы ведуна не позвать? Давно бы вылечил…
Не огрызался, как обычно. Пил жадно, вливая в себя кислое. До холода в животе, до холода в спине – пил, пил, пил…
Все равно чесалось.
А и то – по каждому случаю ведуна звать? Так княжеской казны на воев не хватит. Будет тут ведун, как приклеенный, только кидай ему монету за монетой, чтобы лечил, да разъяснял. Самое-то обидное, что никто не виноват, кроме самого же себя.
Третьего дня в ночь, как обычно, пошел проверять караулы. Конечно, воевода за оборонным делом смотрит, но на что тогда нужен князь, если сам не проверит? А князь теперь он, Ясень, потому что папка полег в последнем походе. Соседи дракона выставили против пешцев – тут даже и не убежать, дракон все равно быстрее. Все там и полегли.
Ясь уже подходил по стене к крайнему в ряду посту, когда услышал тупой удар. Именно услышал сначала, тупое и с хрустом такое, а потом его рвануло вперед, и потекло горячее по груди. И только после этого вдруг вспыхнула, как встающее солнце, дикая боль, замутившая сознание и подкосившая, заплетшая ноги. Он тогда так и свалился под ноги вскочившему с лязгом часовому. Тут же тревогу подняли, воевода набежал с руганью и с ближними своими. Смотрели следы, щурились в тьму за стеной, прикидывали, откуда кинули стрелу, что насквозь пронзила мышцы чуть выше левой ключицы.
– На ладонь если бы ниже – и все, – сказал поутру воевода, кусая зло и одновременно раздумчиво длинный рыжий ус. – И знаешь, княже, похоже – из двора стрелили. Вот так, смотри, ты шел, а вот так тебя, значит, кинуло…
Он сам прошел, как будто вдоль стены, потом крутнулся как от удара, свалился под дверь.
– Видишь, да? Сзади удар был. Из тени, так что никто ничего просто не видел. Да ты и сам виноват.
– Я? Я, что ли, сам себя? – возмутился князь, приподнимаясь на ложе.
– Мы даже подчасков заставляем в броне ходить. А тебе, выходит, можно по стене в рубашке бегать? А был бы ты в кольчуге…
– И что? Вон, гляди, насквозь прошла, дырка круглая… Так и кольчуга бы не сдержала.
– Да кто ж знает… Может, и сдержала бы. А теперь вот – лечись и думай, кто мог на тебя покуситься, и кому польза от того.
За день кровь присохла. За второй почти совсем зажило, только рукой двигать больно и щит не удержать. На третий рана совсем закрылась.
Но как же чешется!
Ясь сжимал челюсти до хруста зубовного, кулаки – до следов от ногтей на ладонях. Чешется же! Ну, как удержаться?
– Это хорошо, хорошо… Чешется – значит, заживает! – успокаивал лекарь, что лечил воев.
Да ведь зажило уже! Почти зажило! А чешется так, что хоть на стену лезь. А если чуть расслабишься, придремлешь, так обязательно правой рукой за левое плечо – и чесать, чесать, чесать до крови, до боли, до воспаления уже по всей руке.
Говорили, что от ран хорошо баня помогает. А тут после бани еще хуже стало. Сукровица выступила, да яркая такая, желтая, пачкающая простыни. И чешется теперь не вокруг шрама, уже вполне сформировавшегося, на звезду чем-то похожего, а и вся левая рука, и грудь, и спина – а спину-то как достать? Да так чешется, что не почесаться если – до головной боли доходит. До дрожи в руках, как после пьянки хорошей. А почешешься – потом весь сукровицей истекаешь, и кожа вся ноет, и будто даже кости – тоже…
– Все! Не могу больше! Черт с тобой, посылай за ведуном!
Молодой еще князь-от… Давно уже послали, до его команды. Иначе – что ж, с больным-то князем много не навоюешь.
Только ведун не торопился, хоть и денег пообещали. Все спрашивал обстоятельно посланного за ним:
– Стрелу не нашли ли? А рана зажила ли полностью? А сукровица из раны либо из расчесов? А цвет желтый ли такой, как вот у чистой серы? А вдоль расчесов шишки растут ли? Чешутся и лопаются? А подсохнув, как чешуя? Зеленым на солнце отдают?
– Да пойдем уже, дядька Евсей! Воевода меня запорет!
– Авось, не запорет. Авось, сдюжу я с болестью княжей…
Княжий терем пропах болезнью да травами. Князь лежал в перинах, как драгоценный камень в коробке на подушке. Лежал и стонал тонко, нервно почесываясь, и вдруг срываясь и раздирая кожу до крови.
