— Мне говорил Осмон, это самый старый колодец в городе. Долго-долго всматривайся в воду — узришь отражение того, кто первым склонился к этому роднику: золоченый шлем, седая борода. Князь Вячеслав Белозерский, основатель Каргополя, первым здесь воду пил... Много сот лет прошло.

«Мне говорил Осмон...» Так начинал каждый свой рассказ Леонид Иванович и потом, в горенке своего дома. Притихал внучек. Маленькая старушка Мария Константиновна — жена сказителя — старалась не звенеть чашками да блюдцами: слушала. И старинный телеграфный аппарат особенно таинственно поблескивал в углу. Служил этот аппарат молодому телеграфисту Леониду Григорьеву в те давние годы, когда будущая жена его была ученицей местной прогимназии.

— Много бывальщин слыхал я от Ивана Васильевича. Мальчонкой еще с ним познакомился, — вспоминает Григорьев. — Высокий старик с белой бородой; седая шевелюра, кудри на околыш картуза лезут, глаза из-под козырька горят, разбойные — помню! Звали его чаще по прозвищу: Осмон. Есть у нас словцо такое — «осмонать» — значит разыграть кого-то, осмеять. Осмон — это озорник, вот! Был Иван Васильевич такой осмон — добрый, незлобивый пересмешник, хотя и обид не прощал: вольный, лесной человек, охотник и рыболов, бавушник (Бавушник — забавник. Объяснение всех диалектных слов сделано автором.) .

Случайно ли, нет ли, но в Каргополье легенды да предания сохранились большей частью в семьях дружных, ласковых. «Вот что было, на веку происходило!» — норовистым речитативам с негасимой жизнерадостностью начинали онежские сказители сказывать сызмалу знакомые легенды.

Но, взявшись за перо, чтобы передать бумаге изустно бытующую историю края, попытаюсь передать особенности самобытного языка старого Осмона, о котором говорил мне в своем тихом доме Леонид Иванович Григорьев:

«И речь его была плавная, как вот наша река, без разбегов, и слова он брал те, которые знал, и людей видел насквозь, и Каргополье ему до кустышка знакомо. А потому — что сказал, то и в памяти застряло. Стану сказывать — услышите слово Осмона. А слово его — дорогое...»

Кручинины сена

— Ну, каково дошли-доехали? Нунь-то дивья... на автобусе быстренько! А раньше, коли ветер не спопутной, так и вниз по реке, ежели противу северика пойдешь, намаешься с веслами. Ладно — мы Кручины не застали...

Ведь здешний берег так и звался — Кручинины Сена. Здесь, на ветродуе, у Кручины с ватажкой пожня (Пожня — росчисть, лесная нивка, оставленная после жнивья под покос.) . С буяна-то хорошо видно, как парусники пойдут.

А покажутся паруса — большая ли лодья; струг али малый речной карбас, шитик тоже — тут ватажка Кручинина, здоровы мужики, косы побросают, дубины-уразины из-под кустышков тянут! Бегут к берегу, дубинами вертят; Кручина-атаман впереди, бела борода — седатой был! — по ветру: «Причаливай!» Весь товар и отберет. Ведь уж надо к берегу повернуть. Не то падут Кручинины ребята в челоны — узенькие лодейки, быстрые, — веслами забьют. Коли не насмерть, так веку поубавят.

Сенокосный промысел завел Кручина, чтоб ребята не облени-вели. Они летом сено косят да сушат, они зимой дрова рубят, бревна из лесу вывозят. А заслышат: «Струги идут!», все бросят, летят с горы. Оглобли вывернут оглоблями вертят: «Правься к берегу!» Радехоньки: до дела добрались.

...Дорогу сделали у нас, тракт Петербургский. Купцы ехать забоялись: «На воде грабили — в обычай, не нами заведено. А дорожного грабежа нам, купцам, торопко!»

Кручина обижается:

— Мы не подорожники лихие, не сварозерские шиши (Шиш — разбойник, лихой человек.) , не тихманжаньские тати! На што станем на дороге сильничать?!

Пошли Кручинины ребята в извозчики... Мы от веку при вожжах! Фамилия-то моя какая? А Кручинин, пиши!

Поп Калинка

— У нас тут — от Каргополя до Конева — Онега не гладка: пороги! Тут, бывало, плыви да поглядывай. Ну, ежели Мертвую голову прошел, — самый страшный камень у Надпорожья, — благодари бога... А забудешь, дак с берега-то зыкнет, ревнет поп Калинка (в старину жил):

— Походи на молебен!

Калина, даром что в рясе, — не поздоровей ли Кручины был. Стружок у него, дьячок да дьякон за гребцов — он и догонит, ежели што!

— Язычник окаянный — поворачивай! Сейчас опружу!

Ну, корабельщики-то и подходят, конечно... Отслужит истово Калина — рясу подымет (под рясой киса для денег) — серебро сыплют ему. Еще стращает: «Помня бога — бойся порога! Которы без веры, без усердия молились — беспременно разбивались: камень с черепом сходен; гляди, как обратно пойдешь! Заплатил скупо, ведь я вижу...»

Еще доплачивают проезжающие-то, бедны!

— И на постройку храма давай! — Калина велит.

Поди-ка, на новый храм! Калина и в старом служил не по-путнему! Вот, сказывают, было: попищо Калина дрова рубил. Тяжелы утинки-кряжи навожены (Навожены — перевезены.) — дак он язык колокольной со звонницы снял, языком колокольным по обуху колотит. Мороз, а у Калинки лысина угревно светит. Калина рукава завернул, рясу за пояс заткнул.

Зрит: молодуха — дьяконица из ближней избы — что кораблик плывет, паруса распустивши. Глаза — вишенье, губы — малина, спела ягода, на коромысле бадейки бодренько поговаривают. Калина взгоготнул — да по сугробам к ней. На тридцать чертей рассыпался, на тридцать два зуба россмехнулся, на тридцать три присловья провещился (Провещился — подал весть, внезапно заговорил.) . Бабенка, конечно, вымпела-флаги подняла, курс по фордевинду, как, бывало, у нас на флоте говорили: спопутно, значит, ей с Калинкой...

Только облапил, конешно, молодуху-то, губищи трубочкой вытянул — дьяконица лихим черным глазом на проулок запоказывала. Обернулся поп Калина — сомлел: дьякон Ожега рыжей бородой трясет, из забора кол здоровенный ломит!

— Што ты, што ты, еретик! — Калина возопил. — То от прадедов завещано: христосованье! Христос воскрес! — да и приложился по христианскому обычаю троекратно. Молодуха дьяконица — что маков цвет:

— Воистину воскрес!

— Надо пасхальную службу править!

Кинулся Ожега во храм — свечи возжигать. Пономарь язык Колокольный из сугроба тянет, — с причетом да подвывом на колокольню волокет привязывать. Дьячок надел армянок да за ними впритруску! Калина кадило раздувает — ухмыляется. Народу на благовест набежало... — то ли благовест, то ли набат — очень удивлены! Напирают — стены церковные колеблются.

Возопил Калина святую пасху — дьякон хорошо подголашивает, дьяконица россмехается...

— Вот диво-то! — прихожане говорят. — Сей год пасха вперед рождества! Ну, слава тебе, господи: сена прикупать не надо. С пасхи на проталинках конишко пощиплет...

Лоцман Гаврила Шабунин и черепенники

— Слыхал ли? — старичонки каргопольские промеж себя ругаются.

Один скажет, горячий:

— Да ты не величайся! Не шибко и умной: дурак совсем.

— А куда мне с умом-то? — другой россмехнется. — Мне-ка не глиняны горшки возить!

Этому разговору есть причина и начало.

...Жил и славился старой лоцман Гаврила Шабунин — хорошей, справной, да сильно гордой. Вот к нему из Печникова гончары понаехали.

— Батюшко, Таврило Офонасьич, — нать к морю... Горшки, слышь, свезти!

— Дак везите! — сидит, малину с молоком хлебает.

— Ты бы, осударь, Таврило Офонасьич, свел; сам ведаешь, товар какой... Никто, окромя тебя; ты да Никола угодник — вся у нас защита... — причитывают уж, конешно, хорошо приголашивают! Славутного лоцмана хитро согласить!

— Што с вами, с сиротами, делать... Сведу к морю-окияну!