(На мой взгляд, сила доказательства Никитина в том, что он пытается смотреть на все Беломорье в целом, старается решить его загадки во взаимосвязи всей истории человека на протяжении чуть ли не десятков тысячелетий.)

— Классический тип лабиринта мы находим на древнегреческой монете с острова Крит, где легендарный лабиринт царя Миноса, который на самом деле состоял из переплетений многочисленных залов, переходов, дверей и лестниц, представлен точно таким, как этот, под Умбой. А почему, собственно, критский лабиринт, о котором рассказывает древнегреческий миф, не мог быть именно таким? Для жертвоприношений требуется жертвенник, алтарь, стоящий в храме, но никак не здание-лабиринт. И алтарь этот находился не во дворце, а в подземелье, как о том повествует древний миф. Он вполне мог оказаться примитивной двойной каменной спиралью, которая у самых различных народов земного шара символизировала Солнце. И художник, вырезавший штемпель для древнегреческой монеты, знал гораздо больше, чем сообщал слушателям распространенный миф о Тезее и Минотавре…

(Итак, лабиринты — это алтари Солнца, единственного действительного божества северных народов, которое дарило жизнь всему сущему на Земле? Но кто же все-таки был их строителем?)

— Единство лабиринтов заставляет предполагать, что это памятники одного и того же народа. Поскольку наибольшее количество лабиринтов находится на Соловецких островах, то, вероятно, именно оттуда шло расселение, а если не расселение, то шли плавания строителей лабиринтов. Плавания, которые распространяли границы известной им Ойкумены все дальше, и в конце концов мир для древних мореходов расширился настолько, что они уже не вернулись назад. Почему? Мне думается, что главной причиной явилось резкое похолодание, изменение климата, которое мы наблюдаем во второй половине второго — начале первого тысячелетия до нашей эры. Белое море стало замерзать. Морскому народу пришлось держаться севера Кольского полуострова, омываемого теплым Гольфстримом. А когда Беломорье стало полностью покрываться льдом, они ушли еще дальше. Возможно, стали шотландцами, смешались с населением северных датских островов… Тут остается только гадать.

Каким-то отражением этих скитаний, вероятно, остались воспоминания об «островах блаженных» на далеком севере, которые дошли до нас в эпосе кельтов Уэльса. Эти «острова блаженных», где обитают души умерших, очень похожи на наши Соловецкие острова…

— Андрей Леонидович, ну а откуда пришел, где сформировался этот морской народ Беломорья? Есть ли еще следы его обитания?

— Да. Это прежде всего два древних поселения на мысе Востра под Чапомой, а также древнейшие могильники, которые удалось недавно обнаружить у мыса Корабль, напротив тони Великие Юрики…

— Прошу ступать осторожно, дабы не повредить очаги, не сдвинуть с места камни…

По этому строгому предупреждению можно было понять, что сейчас рядом со мной уже не Никитин-писатель, а Никитин-археолог. Причем профессиональный. Его слова были не лишними: впереди на десятки метров протянулся береговой бар, Разделенный руслом пересохшего ручья. На каждом Шагу попадались выложенные из обожженных камней очаги, порой четкие, словно вдавленные в песок остатки мостовой — большие и маленькие круги, обозначавшие границу раскинутых над ними тысячелетия назад жилищ первобытных людей.

Наклонившись, Андрей Леонидович ощупал, взглядом песок.

— Смотрите: вот наконечник гарпуна. А это обломок ножа, сделанный из черного роговика. Камень стал слоиться, и его, очевидно, бросили за ненадобностью…

С трепетом поднял я сколотую под тупым углом каменную пластину, которая, казалось, еще хранила тепло чьих-то рук. Нож привычно и удобно уместился в ладони. Пожалуй, им еще можно было бы, хотя и с трудом, распластать крупную рыбу, а если подточить, то и освежевать тюленя.

— Разбросанные здесь колотый кварц и горный хрусталь — не что иное, как древние резцы и отбойники, скребки и ядрища, — словно угадав мои мысли, сказал Никитин. — По этим признакам мы стоим на типичной северной стоянке людей, строивших свою индустрию на кварцевой культуре и на кости.

Определив для себя цель поиска, вскоре и я заметил выступающий из песка характерный каменный предмет. Им оказалась заготовка для топора или большого гарпуна, выполненная из серого шифера. Среди мелких жальцев гарпунов удалось обнаружить одно столь совершенное, что, уверен, любой сегодняшний мальчишка с удовольствием приспособил бы его наконечником к самодельной стреле…

Так в чем же уникальность стоянки Востра близ села Чапома? Почему именно сюда вновь через 16 лет после ее открытия вернулся уже не Никитин-археолог, а Никитин-писатель, пытающийся понять и связать воедино не поддающиеся пока объяснению каменные лабиринты Беломорья и петроглифы Онежского озера, наскальные изображения в низовьях реки Выг и загадочные могильники, о которых еще пойдет речь в этих заметках?

— Отличие данной стоянки от остальных в том, что здесь жили не протосаамы, а охотники на морского зверя, — рассказывает Никитин. — Похоже, что в целом на побережье Кольского полуострова мы находим остатки по меньшей мере двух народов, так как наконечники копий и гарпунов, таких, как на мысе Востра, пока нигде не обнаружены.

Во-первых, эти стоянки ближе к морю. Во-вторых, количество очагов во много раз больше, чем на месте одного сезонного поселения охотников-оленеводов. Здесь их около семидесяти. То есть на мысе обитала мощная группа людей, которая могла не бояться нападения чужаков. В-третьих, близость Горла Белого моря…

Тем временем мы поднялись на следующую, более высокую морскую террасу, откуда в обе стороны открывалось широкое лукоморье. Море дышало, и в белесом дневном мареве вода сливалась с небом, оставив линию горизонта где-то там, за пределом морского простора. Позади были длинные, трудные, но отнюдь не утомительные сутки пешего перехода, когда, спасаясь от гнуса, приходилось вышагивать километры по куйпоге, надеясь на чуть заметный встречный ветерок. Сюда же из тундры выбегали дикие олени: гордые быки и осторожные важенки с телятами уходили за сотни метров от берега и взбивали копытами соленую пыль прибоя… Так было, наверное, и сто, и двести, и тысячу лет назад. Но кем были те, кто в далекие времена вот так же любовались широким простором, стоя на берегу? Ответ на этот вопрос и искал А. Л. Никитин в своих археологических экспедициях, подобных походах по Беломорью, которые давали толчок к различным гипотезам, находящим свое отражение в писательской работе. О своих догадках он рассказывал мне короткими июльскими ночами на тоневых избушках под неумолчный шум ворочающегося за окном моря. Попробую пересказать услышанное.

Архангельский археолог А. А. Куратов, давний друг Никитина, произвел однажды разборку одной из каменных куч в кольце лабиринтов на Большом Заяцком острове Соловецкого архипелага. Примерно на глубине полуметра от поверхности археолог обнаружил темное пятно: немного песка, пронизанного тленом, как бы от давно сгнившего дерева, мелкие угольки и кусочек обожженной кости.

Кость оказалась человеческой. А вместе с ней лежали куски колотого кварца, совсем такие же, как на стойбищах неолитических охотников и оленеводов Терского берега. Получалось, что каменные кучи, а стало быть, и лабиринты создавали люди, пользовавшиеся кварцевыми орудиями, то есть приплывавшие на Соловецкие острова с Карельского или Терского побережий Белого моря. Люди эти должны были быть «морским народом», не боявшимся пускаться в далекие и опасные плавания. Предки саамов, обитатели летних стойбищ Терского берега, не были мореходами и не занимались сколько-нибудь активным промыслом на море. Единственно, кто действительно мог претендовать на эту роль, были загадочные обитатели стоянки Востра — первого доисторического поселения, открытого Никитиным.

— Еще раньше меня поразило на нем обязательное присутствие на земле возле каждого очага от одного до трех наконечников гарпунов, сделанных из сизоватого шифера или роговика, — рассказывает Андрей Леонидович. — Точнее, то были не сами наконечники, а их каменные жальца, которыми оснащались наконечники поворотных гарпунов, совершенно необходимых для охоты на зверя в открытом море. Это было, пожалуй, одно из самых больших открытий, сделанных нашей экспедицией. Почему? Потому что поворотный гарпун произвел, если можно так сказать, революцию в промысле морского зверя.