И вот теперь, когда Рандольф сообщил ей кое-какие подробности вчерашнего вечера, она вдруг вспомнила тот злополучный первый стакан. И – о ужас! – в нем действительно был бренди.

– Но если то был твой первый опыт употребления крепких напитков, – сказал Рандольф, – то что же удивительного в том, что ты ничего не помнишь?

– Пожалуй, ты прав… – снова вздохнула Джорджетт; ее трясло от стыда.

– Может, лучше сосредоточиться на будущем? – великодушно предложил Рандольф. – А вчерашний день лучше забыть. – Он вдруг зевнул, прикрыв рот ладонью. – Принимая во внимание то, как ты сегодня выглядишь, вчера могло произойти… что-то такое, о чем лучше никогда не вспоминать, верно?

Джорджетт хотелось с ним согласиться. Рандольф сегодня был на удивление мил и проявлял поразительное понимание, что лишь усугубляло ее чувство вины. Он, бедняжка, лишил себя сна, занимаясь поисками, а она тем временем кутила и бражничала, приобретая бездомных котят, теряя перчатки и корсет. Но даже если бы она наизнанку вывернулась, стремясь вытравить все мысли о мужчине, рядом с которым сегодня проснулась, его белозубая улыбка все равно осталась бы в памяти. Отчего же ей так запомнились эти зубы? Что он ими делал? Слегка царапал ее разгоряченную кожу и покусывал в интимных местах? Но ведь она никогда ничего подобного не позволяла себе даже в воображении… Так неужели сейчас это происходило наяву?

Но, как бы там ни было, Джорджетт очень сомневалась в том, что сможет забыть, как тот шотландец выглядел при пробуждении. Его насмешливая улыбка и глаза цвета молодой травы совершенно ее очаровали. Нет, она вряд ли его забудет. Да и не хотелось ей этого.

Между тем Рандольф, не догадываясь ни о ее мыслях, ни о вызванном этими мыслями смятении чувств, потащил ее к поджидавшему экипажу. Она не сопротивлялась, и он по-прежнему крепко держал ее за руку. Кузен не давил на нее, не требовал никаких подробностей, что приносило некоторое облегчение.

– Все, что мне нужно, – это поговорить с преподобным Рамзи, – как бы невзначай сообщил Рандольф по пути к коляске. И тут же добавил: – Тогда нас завтра же обвенчают.

Джорджетт остановилась – и замерла как вкопанная. От неожиданности тощий Рандольф, державший ее за руку, чуть не упал. Ее же покоробили не столько его слова, сколько тон, каким они были сказаны, а именно – эта высокомерная убежденность в том, что ему не будет отказа.

И тут Джорджетт почувствовала приближение паники – паники совсем иного рода, чем та, что заставила ее сбежать от мускулистого шотландца. Если тогда, в гостинице, ее до смерти напугала странная и неожиданная реакция тела, а если уж честно – влечение к шотландцу, то при одной мысли о том, что ей придется делать «это» с Рандольфом, Джорджетт хотелось сжаться в комок и ощетиниться иголками, чтобы он не смог к ней прикоснуться.

– Нет, ничего подобного, – заявила она. – Как я уже объясняла вчера, у меня нет желания выходить за тебя замуж.

Тут Рандольф повернулся к ней лицом. Глаза его метали молнии.

– Это было до того, как ты шлялась где-то всю ночь, напившись до бесчувствия. До того, как ты творила бог весть что и бог весть с кем. – Рандольф поправил очки, чтобы те не свалились с переносицы. – И это было до того, как преподобный Рамзи поздоровался с нами на улице, увидев нас обоих. Мы оба выглядим не лучшим образом, признай. Если раньше тебе и было чем похвастать – так это лишь своей репутацией. Но ты ее потеряла. Поэтому считай, что тебе повезло, что я все еще готов взять тебя в жены после того, как ты вволю повеселилась. Ты меня еще благодарить должна.

Джорджетт рванула на себя руку, высвободив ее из цепких пальцев кузена, которые внезапно стали напоминать ей хищные когти.

– Я не могу за тебя выйти! – прошипела она. Она говорила правду, но не всю. Главное было не в том, что она не могла за него выйти, а в том, что ей этого не хотелось. Ох как бы ей сейчас пригодился ночной горшок потяжелее.

– Можешь – и выйдешь! – заявил в ответ Рандольф. Его фамильярность переходила все границы. – Все поверят в то, что ты провела ночь со мной, – продолжал он, громко сопя. – Преподобный Рамзи уже наверняка разнес об этом слух по всему городу. И когда ты все поймешь… О, тогда ты с удовольствием скажешь «да» перед алтарем.

Гнев оказался сильнее паники. Рандольф стал вторым мужчиной за это утро, пытавшимся заставить ее склониться перед своей волей; вернее – он был третий, если брать в расчет мясника, навязавшего ей котенка. А Джорджетт ужасно устала быть послушной и делать все, что от нее ожидали окружающие. Мысль же о браке с Рандольфом, страдавшим одышкой и комплексом неполноценности, вызывала у нее рвотный рефлекс. Она должна была его осадить и, не придумав ничего лучшего, сообщила:

– Уже поздно. – Голос ее звучал на удивление уверенно и спокойно, хотя поджилки тряслись. – Кажется, я уже вышла замуж прошедшей ночью.

Ну вот… Она призналась в том страшном, что содеяла. Рандольф, конечно, будет разочарован, но по крайней мере оставит безнадежные попытки добиться ее руки. И она отчего-то была уверена в том, что он не расскажет никому, почему они не могут пожениться. В конце концов, Рандольф приходился ей родней. И если он наговорил ей гадостей, то лишь сгоряча – потому что очень хотел на ней жениться. Он не посрамит ее. Джорджетт в этом не сомневалась.

– Что заставляет тебя думать, что ты вышла замуж?! – в ярости прорычал кузен.

– Я проснулась сегодня утром рядом с незнакомцем, который назвал меня своей женой, – призналась Джорджетт. Ах если бы только ее признание не звучало столь непристойно!.. – И еще вот что… – Она повернула перстень на пальце – так, чтобы показать кузену кольцо.

Рандольф молча уставился на золотой перстень. Казалось, он не находил слов. Более того, ее невозмутимый кузен, судя по всему, впал в ступор. И Джорджетт его понимала. Она и сама все еще пребывала в шоке. И впрямь – столько испытаний разом! Вчера кузен лишь поморщился, когда она ему отказала. Узнав же о ее ночных приключениях, он наверняка призадумался: мол, в здравом ли она уме? В том, что он не считал ее леди, достойной быть вхожей в приличное общество, сомнений не было. А ведь еще вчера он считал ее настоящей леди…

«Так что, может, я действительно больше не являюсь таковой?» – с тоской подумала Джорджетт.

– Ты меня слышишь, болван?

Хоть здравый смысл и подсказывал ему, что делать этого не стоит, Джеймс Маккензи все же открыл глаза. Брат его Уильям нависал над ним, грозный и страшный, – так, должно быть, выглядели их предки, когда сражались против Эдуарда I. На лице Уильяма играла злобная ухмылка, а пальцы его сжимали белый фаянсовый осколок. Раньше Джеймс ни за что не стал бы терпеть оскорблений и вмазал бы братцу кулаком по чисто выбритой физиономии. Но это было в другой жизни. Теперь же он был взрослым мужчиной и научился сдерживать порывы. Кроме того, в обстоятельствах его пробуждения присутствовала некая странность, сообщившая ему, что сейчас не время и не место впадать в детство.

– Убирайся, – простонал Джеймс. Голова болела чудовищно. – Ты что, не видишь, что я болен?

Уильям подбросил на ладони осколок фаянса, словно оценивая его вес, затем поднес осколок к носу брата.

– Должен признаться, что я так и подумал, когда тебя увидел. Но, судя по всему, ты применял ночной горшок не по назначению. – Уильям нахмурился. – Болен – не совсем верно. Скорее ранен. Ты что, дрался с ночным горшком?

Джеймс прищурился, пытаясь сфокусировать взгляд на лице брата. Было очевидно: благополучие ставшего на путь самостоятельности солиситора целиком зависело от умения распознать истину за набором фактов, но… Черт его побери, если он мог уловить хоть каплю здравого смысла в том, что говорил его брат Уильям. Вчерашний вечер он провел за рабочим столом, изучая правовые прецеденты возмещения ущерба владельцу чистокровной телки, оплодотворенной быком-полукровкой, сумевшим перепрыгнуть через ограду загона, в котором эта телка паслась. После работы Джеймс отправился в ближайший трактир, где запил ужин кружкой-другой эля. А сейчас он чувствовал себя так, словно его полуживого притащили сюда с живодерни. И вообще, какая существовала связь между его самочувствием и разбитым ночным горшком?