- Давай, Отто, - сказала Илзе, притворяясь смелой. - Убей меня. Но только знай, что я написала письмо, в котором рассказываю всё. Всё. Если со мной что-то случится, Пауль его получит.

- Но... ты ведь это не серьезно. Ты не могла это записать! А если письмо попадет не в те руки?

Илзе не ответила. Она лишь пристально посмотрела на него, потому что вся смелость, которую она собрала, чтобы противостоять барону, иссякла. Отто - высокий, крепкий и хорошо одетый мужчина - пытался выдержать взгляд хрупкой женщины в выцветшем платье, которая опиралась на швабру, чтобы не упасть.

И в конце концов отвел взгляд.

- Я этого так не оставлю, - сказал Отто, поворачиваясь и быстро направляясь к выходу.

- Ты звал меня, отец?

Отто окинул Юргена подозрительным взглядом. Они не виделись уже несколько недель, ему по-прежнему трудно было признать своим сыном этого человека в форме, стоящего в центре столовой. Он вдруг осознал, как широкие плечи Юргена распирают коричневую рубашку, как красная нарукавная повязка со свастикой подчеркивает крепкий бицепс, как черные ботинки придают ему стати, так что ему даже приходится слегка наклонять голову, чтобы не задеть дверные притолоки. Он почувствовал прилив гордости, который тут же утонул в приливе жалости к самому себе. Он не мог не сравнивать себя с Юргеном и ощущал себя старым и усталым, на все свои пятьдесят два.

- Давненько ты не заглядывал домой, Юрген.

- У меня много важных дел.

Барон не ответил. Хотя он разделял идеи нацистов, но не слишком их ценил. Как и большинство жителей Мюнхена, он считал, что у этой партии нет будущего, она обречена на исчезновение. Если они дожили до этих времен, то только потому, что с выгодой использовали тяжелое положение людей, которые слепо верили экстремистам с их нелепыми обещаниями. Но сейчас у него не было времени с этим разбираться, потому что его собственное положение было не менее тяжелым.

- Таких, чтобы позабыть о матери? Она о тебе беспокоится. Можно узнать, где ты ночуешь?

- В казармах СА.

- Ты должен начать обучение в университете, и так уже опоздал на два года! - сказал Отто, качая головой. - Сейчас ноябрь, а ты так и не был ни на одной лекции.

- Я занимаю ответственный пост.

Слушая его, Отто видел, как хранящиеся в его памяти остатки того образа избалованного мальчишки, который мог бросить на мраморный пол чашку, потому что чай оказался слишком сладким, разбиваются на мелкие кусочки. Он спрашивал себя, как лучше к нему подступиться. От того, послушается ли его Юрген, зависит многое.

Он не спал много ночей, беспокойно ворочаясь на матрасе и раздумывая над тем делом, ради которого вызвал сына.

- Ответственный пост, говоришь.

- Охраняю самого важного в Германии человека.

- Самого важного в Германии человека, - повторил отец. - Ты, будущий барон фон Шрёдер, и какой-то головорез из темного австрийского угла с претензиями на величие. Есть чем гордиться.

Юрген вздрогнул, как будто получил пощечину. На мгновение в его взгляде заполыхал пожар, словно раздутый из искры порывом ветра. Единственный глаз в бешенстве дернулся.

- Ты не понимаешь...

- Хватит. Я хочу, чтобы ты сделал что-то действительно важное. Я не могу доверить это никому, кроме тебя.

Юрген смутился от такой перемены темы. Ответ замер у него на губах, сменившись любопытством.

- И что же это? - спросил он.

- Я разыскал твою тетку и кузена.

Юрген не ответил. Он сел рядом с отцом, снял с глаза повязку, открыв неестественную пустоту, которую скрывала лишь сморщенная кожа век, и медленно потер это место.

- Где ты их нашел? - поинтересовался он ледяным голосом, лишенным выражения.

- В пансионе, в Швабинге. Но я запрещаю тебе даже думать о том, чтобы отомстить. Сейчас у нас есть гораздо более важные дела. Я хочу, чтобы ты вошел в комнату тети, обыскал ее сверху донизу и забрал все бумаги, которые там найдешь. Особенно это касается рукописных бумаг. Письма, дневники, всё такое...

- Но зачем они тебе?

- Этого я не могу сказать.

- Не можешь сказать! Ты позвал меня, попросил о помощи, запретив перед тем мстить тому, кто со мной такое сделал, того, кто дал моему больному брату пистолет, которым он разнес себе голову. Ты запрещаешь мне мстить и ждешь, что я тебе повинуюсь без единого объяснения! - заявил Юрген, постепенно повысив голос почти до крика.

- Ты сделаешь то, что я тебе велю, если не хочешь, чтобы я лишил тебя наследства!

- Сделай одолжение, папа! Я никогда не любил оплачивать чужие долги. Единственное, что ты можешь мне оставить, это титул барона, а он и так принадлежит мне по закону. Так что я в любом случае его унаследую, нравится тебе это или нет.

Выскочив из столовой, Юрген хлопнул дверью и бросился через прихожую на улицу, когда его окликнули.

- Подожди, сынок.

Он обернулся. По лестнице спускалась Брунхильда.

- Мама, - прошептал молодой человек, нервно сглотнув.

Она подошла и поцеловала его в щеку, для чего ей пришлось встать на цыпочки. Она поправила ему черный галстук на рубашке и вытянула кончики пальцев, чтобы погладить то место, где раньше находился правый глаз. Юрген при этом прикосновении отпрянул и снова надел повязку.

- Ты должен сделать то, о чем просит тебя отец, - сказала она.

- Но как же...

- Ты должен сделать это, Юрген. Он будет гордиться тобой, если ты сможешь это сделать. И я тоже.

Брунхильда говорила довольно долго. Голос матери был нежным, Юрген даже не представлял, что он может быть таким, вызывая образы и чувства, которых он давно уже не испытывал. Он всегда был любимчиком матери. Она обращалась с ним по-другому, никогда ни в чем не отказывала. Юргену захотелось свернуться калачиком у нее на коленях, как в детстве, когда лето не кончалось.

- И когда?

- Завтра.

- Но завтра же восьмое ноября, мама. Я не могу...

- Ты можешь пойти туда завтра вечером. Твой отец хорошо изучил их распорядок. Пауля в это время никогда не бывает дома.

- Но у меня уже есть обязательства!

- Что-то более важное, чем семья, Юрген?

Брунхильда снова встала на цыпочки и дотронулась до его лица. На сей раз Юрген не отшатнулся.

- Думаю, что смогу это сделать, если поспешу.

- Вот и хорошо, золотой мой мальчик. Так вот, когда ты раздобудешь эти бумаги, - сказала она, понизив голос до шепота, - то сначала принеси их мне. И ничего не говори отцу.

Алиса смотрела из-за угла, как Манфред выходит из трамвая. Как и каждую неделю за последние два года, она стояла рядом со своим бывшим домом, надеясь увидеть брата. За всё это время она ни разу так страстно не желала подойти к нему, поговорить, в конце концов сдаться и вернуться домой. Она спрашивала себя, как поведет себя отец при ее появлении.

Я не могу этого сделать, в особенности в этой... ситуации. Это как дать ему решающую причину. Это как умереть.

Она следила взглядом за Манфредом, который превратился в стройного подростка - из-под кепки торчат непослушные волосы, руки в карманах, а под мышкой ноты.

"Уверена, что на рояле ты играешь всё так же плохо", - подумала Алиса с смесью раздражения и тоски.

Манфред шел по тротуару и, не доходя до дома, остановился перед кондитерской. Алиса улыбнулась. Впервые она это увидела два года назад, когда случайно обнаружила, что по четвергам брат возвращается с уроков фортепиано на общественном транспорте вместо отцовского мерседеса с шофером, который в это время был занят. Полчаса спустя Алиса вошла в кондитерскую и сунула продавщице деньги, чтобы та на следующей неделе вложила в пакет с конфетами для Манфреда записку. В спешке нацарапанная на оберточной бумаге записка гласила:

"Это я. Приходи каждый четверг, я буду тебе писать. Всегда спрашивай Ингрид и отдавай ей ответ.