Когда собака подохла, госпожа так убивалась, а у меня, по правде говоря, камень с души свалился. И не только я обрадовалась, хотя мне одной приходилось каждый день убирать за собакой. Господин тоже, когда услыхал, что собака подохла, ухмыльнулся: избавились наконец от обузы. Как подохла собака? Пока мы с госпожой еще спали, она доползла до туалетного столика, ее вырвало чем-то зеленым, тут она и подохла. С полмесяца пролежала неподвижно у жаровни вроде бы в беспамятстве и вот пожалуйста...

Как раз в тот день, когда О-Рэн должна была идти на рынок Ягэмбори, она увидела у туалетного столика бездыханную собаку. Собака, как и рассказывала служанка, лежала в зеленой рвоте. О-Рэн давно уже была готова к ее смерти. С прежней собакой она с живой рассталась навсегда, с этой рассталась навсегда с мертвой. Возможно, ей не суждено было иметь собаку... Эта мысль вселила в сердце О-Рэн тихое отчаяние.

О-Рэн присела у туалетного столика и без всякого выражения взглянула на мертвую собаку. Потом подняла глаза и посмотрела в холодное зеркало. В зеркале вместе с ней отражалась и лежавшая на циновке собака. Пристально всмотревшись в ее отражение, О-Рэн, будто у нее закружилась голова, вдруг прикрыла лицо руками, и тихо вскрикнула.

Нос у собаки из черного стал вдруг коричневым.

Новый год в доме содержанки был грустным. Хотя к воротам и был прикреплен бамбук[173], а в гостиной стоял столик с разложенными на нем символами счастья и долголетия, О-Рэн в одиночестве сидела у жаровни, рассеянно глядя, как бледнеет разлитый на сёдзи солнечный свет.

С тех пор как не стало собаки, на нее по вечерам часто нападала тоска. В такие минуты О-Рэн с грустью думала не только о собаке, но и о том, жив или нет тот мужчина, а также о том, каково сейчас жене Макино, которую она ни разу в жизни не видела. С тех пор, видимо, она и начала страдать галлюцинациями, причем очень странными...

Однажды, когда она стала наконец засыпать, подол ее ночного кимоно показался ей необычно тяжелым, будто на нем кто-то лежал. Когда собачонка еще была жива, она часто забиралась на одеяло... Такую же приятную тяжесть испытывала О-Рэн и сейчас. Она стремительно поднялась с подушки. Но в свете лампы, кроме клетчатого узора на ночном кимоно, ничего не увидела...

Как-то раз О-Рэн причесывалась у туалетного столика, и вдруг за ее отражением в зеркале пробежало какое-то белое существо. Не обращая внимания, она продолжала расчесывать свои густые волосы. Белое существо пробежало снова, теперь в противоположном направлении. Не выпуская гребня из рук, О-Рэн быстро обернулась. Но в светлой гостиной никого не было. Наверно, опять показалось,— она повернулась к зеркалу, но вскоре белое существо в третий раз пробежало за ее спиной...

В другой раз О-Рэн сидела в одиночестве у жаровни, и вдруг ей послышалось, будто где-то далеко на улице ее кто-то зовет. Голос, смешанный с шуршанием листьев бамбука у ворот, послышался всего раз. Он, несомненно, принадлежал тому мужчине, который всегда, даже теперь, когда она переехала в Токио, владел ее сердцем. Затаив дыхание, вся напрягшись, О-Рэн стала прислушиваться. Теперь милый ей голос слышался ближе, чем раньше. И вдруг он перешел в лай, который принес сюда ветер...

Однажды, неожиданно проснувшись, О-Рэн увидела в постели рядом с собой мужчину, который здесь никак не мог оказаться. Выпуклый лоб, длинные ресницы,— при свете ночника видно было, что он ни капельки не изменился. У левого глаза родинка — проверила даже это; действительно, рядом с ней лежал тот самый мужчина. О-Рэн нисколько не удивилась, сердце ее забилось от радости, и она, точно желая раствориться в мужчине, крепко обняла его за шею. Но голос разбуженного мужчины, недовольно пробормотавшего что-то, несомненно, принадлежал, хоть это и было совсем неожиданно, Макино. И в этот миг О-Рэн увидела себя обнявшей за шею Макино, от которого разило водочным перегаром.

Но не только галлюцинации, реальность тоже преподнесла О-Рэн нечто такое, что привело ее в смятение. Сразу же после Нового года, когда еще не были убраны сосновые ветки, украшавшие вход, неожиданно явилась жена Макино, до которой дошли слухи о связи ее мужа с О-Рэн.

Когда пришла жена Макино, служанки, к несчастью, не было дома: она ушла за покупками. О-Рэн, напуганная голосом, попросившим разрешения войти, обессилев от страха, покорно поднялась и направилась в прихожую. Обращенная к северу решетчатая дверь проглядывала сквозь украшавшие вход сосновые ветки — за ней неподвижно стояла, потупившись, ни кровинки в лице, женщина в очках, кутавшаяся в поношенную шаль.

— Кто вы?

Спрашивая об этом, О-Рэн интуитивно чувствовала, кто эта посетительница. Потом пристально посмотрела на жалкое лицо женщины с растрепавшимся пучком, смиренно сложившей руки под хаори из ткани в мелкий рисунок, какую носят обычно замужние женщины.

— Я...

Немного помедлив, женщина, не поднимая головы, продолжала:

— Я жена Макино. Меня зовут Таки.

— Вот как? Я...— запинаясь, проговорила О-Рэн.

— Не продолжайте, я все знаю. Вы так хорошо заботитесь о Макино, примите самую искреннюю мою благодарность.

Женщина говорила миролюбиво. В ее тоне, как ни странно, не было и намека на издевку. Это-то и поставило О-Рэн в тупик, она не знала, что сказать.

— Сегодня первый день Нового года, и, воспользовавшись этим, я решила обратиться к вам с просьбой.

— Какой именно? Если только это в моих силах...

О-Рэн, державшейся настороженно, казалось, что она догадывается, о чем пойдет речь. Но если догадки ее подтвердятся, отвечать придется долго и подробно. Когда же она услышала первые слова, тихо произнесенные все еще стоявшей потупившись женой Макино, стало ясно, что она ошиблась в своих предположениях.

— Ну что вы, хоть я и сказала «просьба», но имела в виду сущую безделицу... Мне кажется, что в скором времени Токио превратится в лес — разрешите же и мне поселиться в вашем доме, как это сделал Макино. Вот в чем, собственно, и состоит моя просьба.

Она говорила тихо и размеренно. По ее виду совсем не было заметно, что говорит душевнобольная. О-Рэн потрясли ее слова, и некоторое время она беспомощно смотрела на поникшую фигуру женщины, освещенную со спины.

— Ну так как? Разрешите мне поселиться?

О-Рэн, точно у нее отнялся язык, была не в силах ответить. В какой-то момент женщина, подняв голову, широко раскрыла свои прищуренные холодные глаза и через очки пристально посмотрела на нее,— О-Рэн почувствовала себя так, словно все происходящее привиделось ей в дурном сне.

— Что случится со мной, в конце концов не имеет никакого значения, детей жаль, если меня выгонят из дому. Я понимаю, что доставлю вам немало хлопот, но все же прошу — разрешите поселиться у вас.

Сказав это, жена Макино спрятала лицо в свою старую шаль и вдруг заплакала навзрыд. Молчавшей О-Рэн стало невыразимо грустно. Значит, наступит время, когда она сможет встретиться с Кин-сан. Как это прекрасно. Как прекрасно. Отдавшись этой мечте, О-Рэн будто со стороны увидела себя, проливающую слезы на свое новогоднее платье.

Прошло совсем немного времени, и О-Рэн вдруг обнаружила, что в выходящей на север полутемной прихожей она стоит одна,— неужели она не заметила, как женщина ушла?

Когда в седьмой день нового года, в праздник «семи трав»[174] Макино явился в дом содержанки, О-Рэн поспешила рассказать, что к ней приходила его жена. Но Макино, дымя манильской сигарой, слушал ее, как ни странно, совершенно спокойно.