— Странное у меня, друзья, ощущение. Прошел всего месяц, как мы покинули Вятку, а будто бы пронеслось десять лет. А что ожидает нас завтра? Если бы можно было заглянуть в собственное будущее!.. Ведь, смешно, нам всем не больше ста лет. Мы еще молокососы. Странно устроена жизнь — давно ли мы не знали о существовании друг друга? А теперь у нас и беда одна и мечта одна — Революция. И если я погибну, то за это единственное слово. Помолчи! — строго остановил он Северихина.— Знаю, скажешь — для революции надо жить.
— Вот именно!
— Но кто-то должен погибнуть?
— Почему обязательно ты?
— А почему другой?
— Спорить с тобой, Азин, да на пустой желудок— зряшное дело.
— А жить хочется, — печально согласился Азин. — И девок любить охота, и самогонку пить, и хороших людей слушать. Учиться у них уму-разуму. А самое главное — делать что-то такое, что не пахнет кровью и порохом. Одним словом, хочется жить...
— Время-то — одиннадцатый. Надо же выбираться из рощи, — напомнил Бандурин.
Туман понемногу рассеивался, в небе появились звезды. Из вязкой мглы потянуло дымом, деревья поредели. Всадники выехали на опушку и натолкнулись на сторожевой пост противника. Вокруг костра сидели легионеры — дымные тени их раскачивались. Еще можно было повернуть и скрыться в роще, но, сдвинув на затылок папаху, отряхнув бурку, Азин направился к костру. Северихин, Вестер и Бандурин последовали за ним. Легионеры повскакали с земли, предостерегающе зазвякали винтовки, вислоусый фельдфебель подозрительно спросил:
— Кто такие?
— Что за часть? Где командир? — не отвечая на вопрос, весело крикнул Азин. — Что ж вы, черти зеленые, расселись, как в кабаке? Десять минут наблюдаю за вами, а вы хоть бы хны! Ты старший поста? — надвинулся он на фельдфебеля. — Почему не вижу часового?
— Вой часовой, и подчасок с ним, — слегка оробел фельдфебель.
— Ну и дурацкое место выбрали! От красных спрятались, а что творится кругом, ни хрена не видите. С дозорами соседей связь установлена?
— Так точно! Левее, на берегу Казаики, — дозор. И вправо за рощей охранение двадцатой роты. Место у них глухое, того и гляди азинцы пролезут. Может, вы верхами сумеете проскакать, узнаете, что у них делается? Только позвольте узнать, кто вы такие? — уже смелея, спросил фельдфебель.
— Хорошо, хорошо, старина! Азиным не пугай. Лучше не спи, зорче посматривай! Сейчас в двадцатую роту слетаю. Проверю, как они там.— Азин пришпорил свою лошадь и поскакал в рощу.
На обратном пути он выговаривал своим спутникам, обвиняя их в легкомысленном отношении к разведке.
— Привели в волчье логово. К счастью, в нем оказались неопытные волчата...
Азин часто бывал несправедлив к своим даже самым близким друзьям. Он требовал от них большей изворотливости в действиях и большего военного умения, чем они обладали. Вчерашние рабочие и крестьяне, они не решались порой действовать так же бесшабашно, как Азин. А ему помогали и ум, и отчаянная, иногда нахальная смелость, и та врожденная сообразительность, что выводит человека из самых рискованных положений.
Друзья Азина видели, как рос и креп полководческий талант их командира.
Азин быстро и решительно подавил мятеж левых эсеров и анархистов в Вятке. Азин остановил у станции Вятские Поляны бегущие части Второй армии. За двое суток он сумел создать дисциплинированную группу войск Арского направления. Его маленький Коммунистический батальон сразу вырос до 5 тысяч бойцов. Азин разгромил белочехов под Высокой горой и Киндерью, отбросил в Казань отборные офицерские батальоны...
Друзья Азина понимали и принимали его превосходство как военного начальника. А удивительная храбрость, воля и ум молодого командира увлекали их, потому что сами они были молоды и отважны.
6
Миноносцы, впаянные в вечернюю гладкую воду, казалось, дремали, равнодушные ко всему, но покой их был обманчив.
С ровным маслянистым гулом работали машины, кочегары поднимали пары, озабоченно сновали боцманы. Пулеметчики проверяли свои «максимы» и «виккерсы», подносили ящики с пулеметными лентами, матросы рассовывали по карманам гранаты. Все делалось быстро, но несуетливо, тревожно, но без страха.
Флагман красной флотилии миноносец «Прочный» жил особенно напряженной жизнью. К миноносцу то и дело причаливали катера и шлюпки, по трапам взбегали капитаны, комиссары, матросы, прибывающие со всех судов.
Лариса Рейснер с неугасающим интересом женщины и поэта наблюдала за всем происходящим на флагмане. Штаб Пятой армии откомандировал ее на работу в красную флотилию. Но счастье встречи с друзьями поблекло от общей беды, словно орудийным выстрелом ударившей в сердце каждого матроса. Телеграмма о покушении на Ленина потрясла всех, вызывая боль и тревогу за Ильича, ненависть к эсерам. Само слово «эсер» теперь как бы впитало в себя кровь и предательство.
Рейснер знала, что во всех частях Пятой армии проходят гневные митинги. Сейчас на флагмане тоже начнется митинг...
За бортом со стеклянным шорохом всплескивала вода. Лариса посмотрела в черную глубину реки и поежилась. Вода шла неудержимо — волжская, все видящая и ничего не помнящая вода. Но те события, что происходят сегодня и произойдут завтра, не смоет, не заметет своими песками Волга. Рейснер чувствовала, как сиюминутные события становились необыкновенно значительными. Были значительными не только травленные ветрами, прокаленные солнцем матросские лица, но и блеск их глаз и их позы, полные ожидания. Рейснер видела тяжелые спины, мускулистые ноги, упершиеся в палубу. Ноги эти напоминали узловатые корни, вросшие в землю. Балтийские моряки, штурмовавшие Зимний, и волжские матросы, готовящиеся штурмовать Казань, выросли на русской почве. В их жилах струится жаркая, перемешанная с древесными соками кровь, земная сила таится в их мускулах.
Перед Ларисой Рейснер проходили разные люди. Вот спокойный, теплый коричневый профиль боцмана. «Его лицо отчетливо и просто, как парус, наполненный ветром», — подумала Рейснер. Вот пулеметчик — угловатый, остроносый, с желтым пушком на щеках. Рейснер невольно улыбнулась ему. Вот и еще курносое широкоскулое восемнадцатилетнее лицо. Юноша весь в пока неосознанном им полете. Рейснер нахмурилась, стараясь проникнуть глазами в голубые, дышащие гневом глаза паренька. И поняла: матрос испытывает то же состояние горя и страха, гнева и мести, что и она.
К флагману причалил новый катер. По трапу взошел Николай Маркин — и все на флагмане пришло в движение. Моряки построились в ряды легко и беззвучно. Серые, глаза Маркина, вся его плотная, словно вырубленная из гранита, фигура приковывала внимание.
Маркин шагнул к неподвижному строю матросов. Сдернул с головы бескозырку.
— Боевые друзья! Вы уже знаете — враги революции хотели убить нашего Ленина. Ильич тяжело ранен, но борется с болезнью. Наша любовь к нему сильнее всяких лекарств. Взятием контрреволюционной Казани мы поможем Ленину больше, чем, может быть, доктора. Пусть офицерские батальоны Каппеля вооружены лучше, чем мы! Пусть так! Тем больше чести для нас. И мы не станем ждать, пока адмирал Старк нападет на нас. Мы будем искать с ним встречи, найдем его первыми и первыми сокрушим его. Бойцы Волжской флотилии! Многие из нас не увидят завтрашнего солнца. Вы знаете это не хуже меня. Но революция требует победы, — голос Маркина дрогнул, но тут же приподнялся и зазвенел. — Мы все добровольцы революции. Она ценит героев и стыдится трусов. Поэтому, поэтому, — дважды повторил он рыхлое, податливое слово, — кто боится сражаться за революцию, пусть сойдет на берег...
Ряды матросов не шелохнулись.
Маркин вскочил на снарядный ящик и сразу приподнялся над своими товарищами. Они знали, и любили его, и величали «неистовым комиссаром». Он тоже знал в лицо каждого из них, и тоже любил, и молчаливо восторгался ими. С этими самыми балтийскими моряками он штурмовал Зимний...
Лариса Рейснер помнила неистового комиссара по метельным ноябрьским дням Петрограда. Уже тогда Маркин очаровывал ее романтическую душу, сейчас он вырастал в символ революционного действия.
