— Ну что, Ганс, недолго длилось твое генеральство, вытурили, а?

— Сукины дети, — отвечал Смерлов, пожимая плечами. — Дерьмо собачье!

Когда Ганса спрашивали о планах на будущее, лицо его делалось суровым и непроницаемым.

— Планы? Соберу из голодранцев армию убийц, и мы камня на камне не оставим от Тегусигальпы, когда я туда вернусь!

Смысл розыгрыша состоял в том, чтобы заставить его признаться, что у него не было и нет ни гроша для закупки необходимого оружия. Шутники вволю веселились, глядя на его жалкую физиономию.

Заглядывал в «Корсарио» и Джонни. Настоящее его имя было иным. Он был румыном и скрывался в Лас Пьедрасе с тех пор, как во время попойки ударом ножа убил своего лучшего друга. Джонни, как и Ганс, прибыл сюда из Тегусигальпы. Идиотская история; поножовщины между друзьями всегда нелепы. Но теперь, когда в лице Жерара Джонни нашел нового лучшего друга, он уже реже сожалел об убитом.

Были и другие: необычайно респектабельный с виду англичанин Льюис, большой поклонник красоты негров, Хуан Бимба, воевавший когда-то в Испании против Франко, пятнадцатилетний итальянец Бернардо Сальвини, похожий на слегка свихнувшегося исполнителя эстрадных песенок, Педро — американец, мулат Земляной Орех, Делофр, бывший посланник Франции в Каракасе, Стив из Боготы... Словом, человек двадцать, готовых на все, лишь бы уехать отсюда...

Продолжение следует 

Рисунки Г. Филипповского

Перевел с французского Е. Факторович

Дневник французского путешественника Жан-Пьера Маркана, в одиночку пересекшего самую жаркую пустыню — «Долину смерти», расположенную на стыке двух американских штатов — Калифорнии и Невады.

День первый. Проект мой был прост: вместе с товарищами — Колет Ремон и Мишелем Обером — пересечь самую жаркую пустыню мира (я говорю о «Долине смерти») в самый жаркий сезон года. В последних числах июля — первых числах августа температуру здесь обычными градусниками не замеришь. Чтобы убедить самого себя в возможности такого перехода, я пересек пустыню в сентябре — октябре: 134 километра дались мне тогда за шесть одинаковых, как близнецы, и мучительных дней.

Когда мы были на девятисотметровой высоте, лишь в каких-то пятнадцати километрах от входа в «Долину смерти», Мишель произнес: «Знаешь, а мне, честно говоря, не кажется, что все это будет так сложно. Жарко, конечно, но это терпимо». Однако чем дальше мы шли, тем раскаленнее становился воздух, и, когда я украдкой смотрел на Мишеля, мне казалось, что его решимость становилась уже не столь твердой.

Пять дней мы решили провести у края пустыни, привыкая к жаре. Так уж вышло, что тренировался я, по существу, в одиночку. По четыре часа я проводил под самым неистовым солнцем, а когда в лагере приходил в себя, не переставал удивляться, как это в прошлый раз я выдерживал под таким же солнцем по десять часов кряду.

Вышли мы двадцатого июля. После полуторачасового перехода мы были уже у каньона, где, по расчетам, находился источник. Во рту — будто костер развели, но надежда хотя бы на один глоток воды подталкивала нас. Однако в источнике не оказалось ни капли. Он давно высох.

Мы потащились дальше вдоль узкого каньона. Я знал, что он вскоре должен резко завернуть и вывести нас к старой, заброшенной шахте, в которой когда-то добывали золото. Еще до выхода из лагеря мы договорились с командованием отрядов, патрулировавших в пустыне, о том, чтобы около шахты нас ждал грузовик с припасами.

Местность гористая. Мы перевалили через первый хребет, задыхаясь от усталости, взобрались на гребень второго. Сверху уже видны были развалины шахтных построек. Солнце быстро катилось за горизонт, нам тоже приходилось спешить. Через час, еще засветло, мы были у грузовика. Пока журналисты фотографировали нас, я опустошал бутылки с водой. Я пил, пил до изнеможения, так что, наконец, не мог сделать ни глотка.

На ночь устроились в развалившейся хибаре, дырявые стены которой были открыты всем ветрам. Мы было уже переступили то, что раньше называлось порогом дома, как вдруг я услышал какой-то подозрительный шум. Схватив Мишеля за руку, и посветил фонариком вниз, в двух шагах от нас извивалась здоровенная гремучая змея. Концом палки я поддел ее, выкинул на открытое место и тут же добил. Ночь, судя по этой первой встрече, обещала быть весьма интересной, но мои товарищи наотрез отказались составить мне компанию и устроились снаружи.

Когда красные огоньки машины скрылись за поворотом, на долину вновь опустилась разбуженная было тишина...

День второй. На следующий день, уже вечером, когда мы снова встретились с патрулем, Мишель и Колет сообщили мне, что больше они по этому аду не ходоки. На прощанье Мишель сказал: «Если хочешь знать, то всем вообще наплевать на то, что ты задумал. Да ничего и не выйдет, ты только один этого не понимаешь». Я не стал ему отвечать. Да и зачем? «Ладно, — сказал я им, — идите отдыхайте. Увидимся в понедельник вечером».

День третий. Рюкзак сегодня тяжелее. И дорога-то вроде удивительно гладкая — все тридцать километров до пика Телескоп, но каждый из них давался после отчаянных усилий. Зато на вершине меня ждало вознаграждение — такой закат, какого я еще никогда не видел. Становится холодно, надо искать хоть какое-нибудь убежище. Впрочем, теперь никакое убежище не спасет: всю ночь напролет я дрожу и от усталости не могу заснуть.

День четвертый. На следующее утро поднимаюсь рано. Когда с высоты перевала я высматриваю место для следующего привала, то не могу побороть отчаяния — по прямой каких-нибудь три с половиной километра, да еще все время вниз по склону, но путь труден — то обрывистые каньоны, то заболоченные низины. Но я пересиливаю себя и бросаюсь вперед, как бросаются в воду. Ноги скользят по катящимся камням; чтобы не упасть, приходится идти все быстрей и быстрей, но все равно трудно удержаться, я качусь вниз по камням.

Через четверть часа стою на огромном камне на дне пересохшего потопа. Теперь я иду вдоль каньона, перепрыгиваю с одного камня на другой — идти стало легко, даже весело. Неожиданно каньон резко сужается — похоже, дальше пути просто нет, я попался в ловушку. Прикрыв обожженные солнцем веки, осматриваюсь вокруг — кажется, если забраться наверх, то там дорога будет совсем легкой.

Подъем высушивает тело, и хотя иду я теперь под тенью стены, ноги еле слушаются. А впереди — его не обойти — острый выступ скалы, надо вспрыгнуть на него — я прыгаю, и вдруг нога подвертывается, отчаянно цепляюсь за выступ, подтягиваюсь, перехватываю руки, снова подтягиваюсь и... вижу, как по равнине бегут испуганные моим неожиданным появлением дикие ослы. Мне говорили, что они произошли от вполне безобидных домашних ослов, которых в свое время оставили в пустыне геологи.

...Я иду уже несколько часов, и хотя солнце давно успело перевалить зенит, жара не унимается. Наконец я у того места, где согласно договоренности мне должны были оставить кое-какие припасы. Мишель все устроил как нельзя лучше; еще издалека я вижу кучу камней и стрелу, указывающую направление. Еще несколько шагов, и я нахожу под скалой прикрытый ветками ледник. Я берусь за бутыль и чуть не обжигаю руку — настолько она раскалилась. Я так и оставил ее нетронутой.

Закат окрашивает в розовое горы и песок, и только впереди виднеется белое пятно — соль. Под ногами бегают ящерицы, их хвосты выгнуты вверх дугой, как будто ящерицы боятся прикоснуться к обжигающей земле. Каждые десять минут обливаю из фляжек ноги, и хотя я надел четыре пары носков, ноги горят, как будто их сунули в огонь. Останавливаюсь на ночь под прикрытием невысокой дюны. Я уже засыпал, но тут истошно закричал койот, и я проснулся весь в поту.