— Скажите мне.

— Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или девяностом, молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросят там какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая девушка, его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то и подавно не будет знать, как и что. И он тоже. Просто от одного названия этого мороженого, у обоих станет необыкновенно хорошо на душе. Они разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.

И она улыбнулась Уильяму.

— Вот как гладко получается, но вы уж извините старуху, люблю все разбирать и по полочкам раскладывать. Это просто так, пустячок вам на память. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Осталось ли на свете хоть одно местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?

— Да, прекрасный город.

— А в Глазго? Тоже? Куда же нам теперь?

— Почему бы не съездить в Грин-Таун, штат Иллинойс? — предложил Билл. — Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали вместе в нашем родном городе.

Мисс Лумис откинулась в кресле, Билл последовал ее примеру, и она начала:

— Я расскажу вам, каким был наш город давным-давно, когда мне едва минуло девятнадцать...

Зимний вечер, она легко скользит на коньках по замерзшему пруду, лед под луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно шепчет ей что-то. А вот летний вечер — летом здесь, в этом городе, зноем опалены и улицы и щеки, и в сердце знойно, и куда ни глянь, мерцают — то вспыхнут, то погаснут — светлячки. Октябрьский вечер, ветер шумит за окном, а она забежала в кухню полакомиться тянучкой и беззаботно напевает песенку; а вот она бегает по мшистому берегу реки, вот весенним вечером плавает в гранитном бассейне за городом, в глубокой и теплой воде; а теперь — четвертое июля, в небе рассыпаются разноцветные огни фейерверка, и алым, синим, белым светом озаряются лица зрителей на каждом крыльце, и, когда гаснет в небе последняя ракета, одно девичье лицо сияет ярче всех.

— Вы видите все это? — спрашивает Элен Лумис. — Видите меня там с ними?

— Да, — отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз. — Я вас вижу.

— А потом, — говорит она, — потом...

Голос ее все не смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос все звучит в саду, и всякий, кто пройдет мимо за оградой, даже издалека может его услышать — слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька...

Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и тут пришло письмо. Его принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было такое, словно он знал, что там написано.

Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не вскрыл его. Просто положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика, потом сказал:

— Пойдем, Дуг. Я угощаю.

Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали, Дуглас и не пытался заговорить — чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой металл неба. Они вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям Форестер вынул из нагрудного кармана письмо и положил перед собой, но все не распечатывал конверт.

Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на асфальте, зеленые полотняные навесы над витринами, сияющие золотом буквы вывесок через дорогу... потом взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные часы; сердце билось медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем не двигалась, и календарь навеки застыл на этом двадцать седьмом августа, и даже солнце, казалось, пригвождено к небу и никогда уже не закатится. Вентиляторы над головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух. Мимо распахнутых дверей аптеки, смеясь, проходили женщины, но он их не видел, он смотрел сквозь них и видел дальние улицы и часы на высокой башне здания суда. Наконец распечатал письмо и стал читать. Потом медленно повернулся на вертящемся табурете. Опять и опять беззвучно повторял эти слова про себя, и, наконец, выговорил их вслух, и повторил.

— Лимонного мороженого с ванилью, — сказал он. — Лимонного мороженого с ванилью.

Перевела с английского Э. Кабалевская

Ночь как ночь. Туман как туман. Кого он удивит в сентябрьском Ла-Манше? Белые клубящиеся облака разгладили волны на стеклянной поверхности моря, окутали неподвижно застывший корабль. Сверху, даже с малой высоты, его огней уже не различить, тем более не разглядеть странных башен и мачт, поднимающихся с его палубы. Если подплыть к кораблю вплотную, то можно увидеть надпись на корме: «Каролина», услышать разудалые звуки джаза.

...Ночь как ночь. Да и туман был обычным для экипажа пассажирского самолета, летевшего с континента в Лондон. Эка, в самом деле, невидаль — туман над Ла-Маншем! Вскоре самолет с его командой и восемьюдесятью пятью пассажирами возьмет в свои руки диспетчерская служба Лондонского аэропорта и точно выведет на посадочную полосу. Пора вызывать Лондон. Командир отдает приказание радисту установить связь. Проходит несколько секунд, но вместо привычного «Есть связь!» командиру докладывают, что аэропорт не отвечает, что на его волне слышны лишь разудалые звуки джаза. Под эти звуки самолет долетел до Лондона, под веселые песни в наушниках командир «на ощупь» нашел аэродром, под рекламу какого-то мыла, положенную на бодрую музыку, пошел на посадку, под дробь ударника он вытер капли пота с лица, снял со штурвала дрожащие руки и поздравил пассажиров с благополучным прибытием в Лондон. Их действительно стоило поздравить: Лондон в ту «обычную» ночь не принимал, и лишь мастерство пилота спасло пассажирам жизнь.

Не будем напускать лишнего тумана: корабль, о котором мы говорили вначале, был на самом деле плавучей радиостанцией. Именно он, нарушая международные соглашения о распределении радиоволн в эфире, забил голос диспетчера Лондонского аэропорта, не заботясь о судьбе самолетов, направлявшихся в английскую столицу. Ночная мгла, окружавшая раньше деятельность этих любителей легкой музыки, давно уже рассеялась. За ними твердо укрепилась кличка «пираты». И как всякие пираты, они признают лишь разбой и не гнушаются никакими средствами на пути к наживе.

Судя по сведениям американского журнала «Лайф», черный флаг радиопиратов был поднят еще в 50-х годах. Шведка Брит Ваднер именно в эти годы приобрела корабль и, установив на нем радиостанцию, стала передавать джазовую музыку. В нейтральных водах конкуренция со Шведским национальным радио вначале была для пиратки делом безопасным. Ваднер мало беспокоило, что ее передатчик мешал судоходству и дезориентировал пилотов, заглушая радиомаяки. Лишь в 1962 году шведское правительство поставило радиопиратку вне закона. Ваднер угодила в тюрьму.

В мае 1960 года недалеко от берегов Голландии появилось небольшое судно, на корме и носу которого можно было прочесть — «Вероника». На границе территориальных вод судно бросило якорь. Как пишет французский журнал «Констелласьон», береговая полиция недолго ломала голову над тем, что нужно «Веронике» в такой близости от голландских берегов. Все разъяснилось через несколько дней. На волне государственной радиостанции вдруг зазвучала реклама стиральных машин, за рекламой — музыка. Потом она неожиданно оборвалась, и диктор объявил: «Говорит «Радио-Вероника», мы ведем передачу из нейтральных вод. Мы радиопираты. Слушайте, слушайте нас!»

Все это, однако, было лишь «пробой голоса». Настоящий размах радиопиратству придал нынешний признанный глава и некоронованный монарх этого преступного бизнеса ирландец Роонан О"Рахилли. Хотя в Лондон он прибыл на судне, переполненном эмигрантами, никто даже в то время не решился бы назвать его нуждающимся. У себя на родине, у подножья зеленых холмов, О"Рахилли оставил роскошную виллу, а в ее гараже несколько спортивных машин. Банковский счет отца позволял ему вести жизнь денди. Но Роонан предпочитал охоту за деньгами, унаследовав вместе с родительскими капиталами ненасытность и волчью хватку. О"Рахилли не колебался долго в выборе поля применения своих способностей. Он нашел его в молодом и, как ему казалось, многообещающем бизнесе радиопиратства. После недолгих размышлений он пришел к выводу, что именно здесь существует вакуум, который с успехом можно заполнить. Передача всевозможных шлягеров вперемежку с рекламой подтяжек или кока-колы сулила баснословные барыши. Торговля рекламой, которой в наши дни занимаются радиотелестанции Запада, такой же доходный бизнес, как производство автомобилей или электротоваров. Оборот от торговли таким «эфемерным товаром» составляет, к примеру, у американских телевизионных компаний два миллиарда триста миллионов долларов в год. Не меньшую выгоду от рекламы получают и фирмы-производительницы. В самом деле, как еще можно внушить покупателям, что стиральный порошок «Люкс» лучше, чем его двойник «Персиль», если не шумной рекламой!