Он ждал ее в такси, чемодан уже лежал в багажнике. Он ехал на аэродром молчаливый и подавленный, Надя тоже молчала: слова сейчас были не нужны. Только прощаясь, она горячо сказала:

— Поцелуй Юлию за меня! Крепко поцелуй, очень крепко! И каждый день телеграфируй!

— Поцелую, — сказал он грустно. — Буду телеграфировать.

Через день утром он стучался в дверь своей старой квартиры. Никто не ответил. Тогда он застучал к соседям, сразу ко всем. На лестничную площадку вышли соседки и наперебой стали поздравлять его с приездом. Он оборвал их вопросом: «Ради бога, что с Юлией?» И по тому, как сразу все стали серьезными и никто не обиделся на его грубость, он понял, что Юлии лучше не стало.

— В больнице Юлия Яковлевна, — сказали соседки. — Нехорошо с Юлией Яковлевной.

Он оставил свой чемодан у одной из соседок и помчался в больницу. И здесь все внешние признаки были недобрыми: ему сразу выдали халат, сразу пустили наверх, вежливо просили обождать в приемном покое. В этой больнице, как, впрочем, и во многих других, посетителей, словно вредную, но неизбежную помеху, кое-как терпели только в официальные часы приема. Хорошее отношение проявлялось лишь к родственникам умирающих: смерть требовала вежливости и чуткости. Лесков присел на покрытую клеенкой скамейку, с отвращением втягивал в себя воздух — в нем плыли какие-то специфические запахи, они напоминали о том, что кругом страдают люди, заранее заставляя страдать тех, кто еще не болел. Потом в дверь быстро вошел Павлов, и Лесков, вскрикнув, пошел к нему навстречу. Он был подготовлен к известию, что Юлия уже умерла, но не к тому, чтобы увидеть такое лицо Павлова. Павлов был страшен, это был совсем другой человек. Встреться они на улице, Лесков прошел бы мимо, не узнав. Лескову казалось, что на исхудавшем и постаревшем лице Павлова не осталось ничего, кроме нестерпимо сиявших глаз. Оба они, обняв друг друга, долгую минуту стояли молча. Павлов, вздрагивал от беззвучных рыданий.

— Ты скажи одно: жива она? — спросил Лесков, хватая Павлова за плечи и отводя от себя.

— Жива, жива! — ответил Павлов, вытирая слезы, — Еще жива… Скоро выйдет Семен Осипович, он скажет, сколько ей осталось жить.

— Можно к ней? — спросил Лесков. — К кому надо обратиться, чтоб немедленно увидеть ее?

— К ней нельзя, — сказал Павлов. — Меня тоже не пускают. Надо ждать.

— Тогда сядем, Николай. И расскажи мне все, что вы утаивали эти месяцы.

— Это Юлия утаивала, — ответил Павлов. — Она жалела тебя, Саня, не хотела беспокоить.

Он рассказал то же, что Лесков слышал уже от Пустыхина. В последние недели Юлии было лучше, она уже повеселела. А потом наступила развязка. Позавчера ее отвезли в больницу, роды продолжаются уже третий день. Она так слаба, что у нее нет сил на потуги, а ребенок крупный. Она тает на глазах. Семен Осипович прямо сказал, что долго таких мук Юлия — не выдержит. Около ее постели дежурят врачи, был снова консилиум, сейчас тоже проходит, только как он может помочь?

— Я хочу видеть ее, — проговорил Лесков с тоской, — хочу видеть ее!

Из палаты вышел крупный мужчина с мускулами боксера и красным живым лицом. Это был знаменитый в городе Семен Осипович Бурчис, гинеколог. Рассказывали удивительные истории о его смелости и врачебном искусстве. Сейчас он почтительно склонялся перед старухой огромного роста с пронзительными глазами и уродливым лицом. Сзади них шел изящный невысокий мужчина в золотом пенсне.

— Ну, уж страхи! — сердито говорила старуха густым, громким голосом. — Вот если бы вы в свое время настояли на аборте, — другое дело, это было бы разумно. А сейчас, чего там!

— Кто эта дама? — спросил Лесков Павлова. Старуха показалась ему неприятной. Павлов не успел ответить ему, все трое замолчали и вопросительно посмотрели на Лескова. Он встал.

— Это брат Юлии, Александр Яковлевич Лесков, — сказал Павлов, тоже поднимаясь.

Старуха шагнула вперед и крепко, по-мужски, тряхнула руку Лескова.

— Очень приятно. Вовремя приехали. Обо мне вы, вероятно, слышали, я профессор Волковская, сослуживец и вечный оппонент вашей Юлии; нет дня, чтоб не ругались. А это профессор Понсович, наш хирург.

Понсович с приятностью поклонился Лескову, но руки не подал. И, видимо, считая, что официальные представления закончены, Волковская снова повернулась к обоим врачам и сказала еще сердитей:

— Удивительное дело, чего вы боитесь? Сейчас отрезанные руки и ноги пришивают, умершего человека воскрешают, а тут операция, известная науке две тысячи лет.

— Операция известна давно, но больная слаба, — мягко возразил Понсович. — Речь о том, что в операции подобного рода летальный исход не может быть полностью исключен.

— Палец пораните — тоже летальный исход не исключен, — отрезала Волковская. — Другого выхода у вас нет, если у нее два первых дня не хватило сил на роды сейчас не хватит и подавно. Мое мнение — немедленно операцию. И ничего страшного не случится — через месяц будем ругаться с ней крепче прежнего.

Понсович пожал плечами. Бурчис весело проговорил, потирая руки:

— Не возражаю, буду ассистировать.

Понсович повернулся к Павлову и сказал официально:

— Вы слышали наш разговор, товарищ Павлов? Опасаемся, что иного выхода, кроме немедленной операции, уже нет. При тяжелом состоянии больной операция может окончиться смертью. Вам обоим придется дать официальное согласие и указать что вы были предупреждены.

— Даю согласие, — сказал Павлов, бледнея и задыхаясь.

Лесков взял его под руку, ему показалось, что Павлов сейчас упадет. Сам он тоже поспешно сказал:

— Я согласен!

— Будете ждать здесь или поедете домой? — спросил Бурчис и, видимо, понимая, что иного ответа быть не может, сказал, не дав Павлову рта раскрыть: — В мой кабинет пройдите, там и вздремнуть сумеете.

В кабинете Бурчиса им подали чай и печенье. Павлов ни до чего не притронулся, а Лесков съел и свою порцию и порцию Павлова: он уже сутки ничего не ел. День тянулся мучительно. Павлов совсем потерял контроль над собой; он сидел, опустив голову на руки, и что-то бормотал, словно в бреду, потом вдруг хрипло, лающим голосом начинал рыдать без слов. Лесков успокаивал его, то обнимал и гладил по голове, то в гневе и отчаянии стучал кулаком по столу и кричал — это даже лучше действовало. Потом Павлов заметался по комнате.

— Она умирает, она умирает! — бормотал он, захлебываясь все тем же хриплым, сухим рыданием. — Боже мой, она умирает!

— Перестань! — яростно крикнул Лесков, с силой хватая его за плечи и усаживая на диван. — Мужчина ты или тряпка? Возьми себя в руки.

На несколько минут Павлов затих. В комнату вошел измученный, но веселый Бурчис.

— Половина дела уже сделана! — сказал он глухим от усталости голосом. — Ребенка спасли — мальчик, крепыш будет! Больная потеряла много крови за эти дни, сейчас снова делаем переливание.

— Послушайте, — попросил Лесков. — Возьмите мою кровь, у меня первая группа, как у нее. Бурчис махнул рукой.

— Не требуется. Крови у нас хватит. Ну, успокойтесь, успокойтесь, говорю, половина дела сделана, остальную тоже сделаем.

Но Павлов не слушал его утешений. Он с ожесточением отмахнулся от поздравлений Лескова.

— Зачем мне сын? — шептал он, видимо, не понимая, что говорит. — Зачем мне сын, если ее не будет? Зачем? Зачем?

Еще через некоторое время пришла Волковская и грузно опустилась на диван.

— Будет жить, — сказала она твердо. — Ну, что вы так уставились? Говорю, еще не раз с ней поругаемся.

Павлов, сразу ослабев, приткнулся к ее плечу и снова заплакал, уже слезами. Волковская гладила его волосы большой морщинистой рукой, ласково говорила грубым голосом, больше привыкшим к спорам, издевкам и приказам, чем к ласке:

— Ну, ничего, ничего, успокойся! Разревелся, как мальчишка, а у самого половина головы седая. Будет, будет жить, глупый!

Но Павлов все не мог поверить и немного успокоился только после того, как Понсович подтвердил, что операция прошла благополучно и состояние больной хоть и очень тяжелое, но обнадеживающее.