— Чаю не хотите?

Он поспешно ответил, обрадованный, что его не тянут немедленно к столу:

— Нет, нет, Юлия Яковлевна, совсем не хочу.

Тогда Юлия отомстила ему, отвернувшись от него и брата. Они тихо беседовали, а она занялась разбором привезенных в Черный Бор рабочих записей. Она разложила на столе тетради, достала цветные карандаши, миллиметровую бумагу.

Павлов рассказывал Лескову о своих неудачах. В последнее время неудачи стали у него правилом. У них в проектном отделе выдали новое задание на расширение одного из небольших цехов на кобальтовом заводе — нужно к старым печам подстраивать еще одну. Павлов пытался предложить взамен печей автоклавы, чтобы обрабатывать сырье газом или кислотой, но его высмеяли на техническом совете. Он считает так: металлурги попросту помешаны на своих высоких температурах, ни о чем другом они и слушать не хотят — одержимый народ.

— Все мы одержимы, — равнодушно сказал Лесков. — Консерваторы в технике в этом отношении мало отличаются от революционеров, страсти у всех хватает. Людей нужно различать не по страстности, а по целям, которые они себе ставят, тогда и станет ясно, кто впереди, а кто в хвосте. Как ты этого не понимаешь?

Недавно они, сами не заметив, как это произошло, стали говорить друг другу «ты».

— Правильно, — согласился Павлов. — Вот и я считаю: нет более важной и настоятельной цели, чем полностью реконструировать современную отсталую металлургию.

Они замолчали, углубившись в свои мысли. В этот день Павлов был слишком подавлен, думалось плохо. Он стал наблюдать, близоруко и невнимательно, за Юлией. Ему казалось, что он еще не видел ее такой. Юлия была новая и неожиданная. Она склонялась над столом, всматривалась в нарисованный график. Числа, разбросанные и внешне противоречащие одно другому, на разграфленной бумаге складывались в какую-то кривую. Вначале Юлия делала свою работу равнодушно, потом взволновалась: в кривой была непонятная закономерность, закономерность свидетельствовала о никем еще не описанном законе. Скучная техническая работа превратилась в захватывающе интересное исследование. Юлия уже не могла сидеть спокойно. Она то поднимала, то опускала голову, рассеянно взглядывала на молчащих мужчин. Лесков равнодушно смотрел в сторону, он много раз видел Юлию в таком же состоянии увлечения. Когда Юлия писала диссертацию, она даже заболевала от огорчения, если данные складывались не так, как ей хотелось. Но Павлов был поражен и заинтересован. Он вдруг понял, что непростительно ошибался в Юлии. Он просто ни разу до сих пор по-настоящему к ней не приглядывался. «Старуха!» — пренебрежительно сказал он о ней Лубянскому после первой встречи. «Какая молодая и хорошая!» — взволнованно думал он сейчас. У Юлии было тонкое, одухотворенное лицо, светлые вьющиеся волосы просвечивали в сиянии настольный лампы. А когда она поднимала голову, на Павлова глядели большие, очень темные глаза, полные меткого блеска, хотя, как он твердо знал, глаза у нее светлые, какого-то полупивного оттенка. И даже старившие ее морщинки сейчас казались лучами, разбегавшимися от светящихся в абажурном полусумраке глаз; они не только не старили лицо, но еще яснее подчеркивали его свежесть и чистоту. «Интересная, нет, очень славная!» — удивленно и радостно твердил себе Павлов.

Юлия чувствовала стеснение от его взгляда. Медленно, с трудом отрываясь от бумаг, она поворачивала голову к Павлову. Несколько долгих секунд она всматривалась в него, не понимая, что ему нужно и зачем он отвлекает ее своим тянущим, как рука, взглядом. Потом она увидела его восторженные глаза и вспыхнула. На какую-то долю секунды она стала еще красивее, Павлову показалось, что всю ее залил свет. А потом все разом погасло, лицо Юлии стало прежним, даже хуже прежнего — некрасивым, постаревшим, усталым. Юлия не поняла взгляда Павлова. Она не была приучена к восхищению мужчин. Поведение Павлова казалось ей бестактным. Что ему нужно, этому хмурому человеку, приятелю ее брата? Она значит для него не больше, чем предмет обстановки в комнате. Пусть же он прекратит свое бесцеремонное разглядывание! И, встав, она сказала с подчеркнутой сухостью:

— Простите; Николай Николаевич, уже очень поздно, вы, наверное, хотите чаю?

Павлов взглянул на часы и ужаснулся: было за полночь. Он смущенно пробормотал извинения и ушел. Юлия вернулась к столу, но работать не смогла. Начерченная ею кривая показалась сейчас недостоверной; точки, изображавшие данные опытов, слишком далеко разбегались в стороны. Юлия сердито захлопнула лапку.

Брату она сказала, чтобы объяснить свое новое огорчение:

— Боже мой, ну какой же он все-таки скучный, этот Павлов! Молчит и таращится — ужас просто!

Лесков лег спать, а Павлов еще полчаса бродил по улице. За эти полчаса погода трижды менялась: сперва светила луна, потом шел мелкий дождь, тучи снова разорвались, и на ветвях деревьев вспыхнули сверкающие темным блеском капли. Павлов расстегнул пальто и подставил лицо дождю. Ему было так легко, приятно и вольно, словно случилась какая-то большая радость. Он ходил по темным улицам и ухмылялся. Потом, очнувшись, он стал припоминать, какие произошли сегодня события, породившие такое прекрасное настроение. Ничего хорошего в прошедшем дне не было. День был скорее скверный, один из самых плохих дней в его жизни, радоваться нечему. Нужно печалиться, а не смеяться, думать о важных делах, о своем поражении в конторе, а не о пустяках.

Павлов медленно шел домой, продолжая радоваться и улыбаться. Он забыл о своем поражении, думал все о том же, о пустяках. Он вспоминал, как Лесков хмуро молчал на диване, как Юлия склонялась над столом. Его вдруг охватила нежность к ним.

«Хорошие люди! — думал он растроганно. — Очень хорошие!»

Крутилин обходил вместе с Пустыхиным цеха медеплавильного завода, показывая ему производство. Обход был церемонией парадной, металлургию меди Пустыхин знал глубже, чем Крутилин. Крутилин хвалился производственными достижениями, а Пустыхин рассказывал об их новом проекте. Многое в описаниях Пустыхина Крутилину было неясно, многое казалось невероятным: Пустыхин, когда хотел, умел пускать пыль в глаза и так излагал хорошо известные его собеседникам вещи, что те чувствовали себя дураками. Крутилин наконец не выдержал.

— Удивительный вы народ, проектировщики, — сказал он угрюмо. — Все учитываете: и сырье, и машины, и способы переработки, даже климатические условия. Одного не учитываете — человека. А человек — решающая производительная сила, с него нужно и проектирование начинать. Против достижений техники никто не спорит, но только не в них одних суть. Тебе этот цех не нравится, что дымный и загазованный, а мы в нем чудеса творим. Знаешь, как бывало во время войны? У рабочего от газа кровь из носа течет, а он от агрегата не отходит. И отсталый агрегат сто процентов дает сверх того, что ему умники вроде тебя положили.

Пустыхин не любил спорить против общих истин и старался продвигаться дальше азбуки. Почесывая бородку, он ехидно заметил:

— Один ваш работник, Лесков, утверждает, что многим руководителям скоро придется плохо. Людей заменяют автоматы, а с автоматами испытанные приемы бесполезны: в них энтузиазма не зажечь, орать на них бесполезно. Короче, свои затруднения на них не спихнешь.

Крутилин нахмурился.

— Знаю я Лескова, — проговорил он, сдерживая гнев. — Болтун, каких мало. Он у нас регуляторы налаживал, все честь честью сдал, не придерешься. Знал, что я буду принимать сам, и постарался. И что? Скажу по чести, лучше бы и не было ее совсем, этой хваленой автоматики.

— А что? Не работает?

— Хуже. Работает. Пройдем в плавилку, я тебе покажу.

В плавильном цехе они обошли кругом отражательную печь. Регуляторы работали безотказно. Печевые, скучая оттого, что не были все время заняты, как привыкли, виновато глядели на начальство и слишком часто забегали в щитовую поглядеть показания приборов. Было видно, что большую часть времени они здесь и проводят. На самой печи два прибориста, отворачиваясь от бившего в нос газа, устанавливали в своде термопару.