Он чувствовал, что захватывает аудиторию. Даже неверующие поверили — так ему показалось с трибуны, так говорили ему и потом. В коридоре ходили радостно возбужденные люди. Вдруг наступил праздник — пахнуло ветром великих свершений. И строительство «атомных котлов» — реактора для получения атомной энергии — обрело сурово-четкие формы технической конструкции. Доказательства были точны, исчерпывающи — пришла пора превращать научные исследования в отрасль промышленности.

После перерыва слово попросил Хлопин. Он признал значительность доклада, но ему кажется, докладчик увлекся. О промышленном получении атомной энергии говорить рано. Некоторые молодые физики, в частности из учеников докладчика, так захвачены урановыми проектами, что ради них забывают о нуждах нынешнего дня. Докладчик доказывал, что если разделить изотопы урана — а дело это пока практически неосуществимое — или если накопить десятки тонн тяжелой воды вместо имеющихся десятка килограммов, то цепная реакция станет возможной. Но «возможна» и «реальна» — не равноценные понятия. Реальность цепной урановой реакции еще не установлена даже в лаборатории. К сожалению, надо признать: урановая энергетика — перспектива далекого будущего, это пока прекрасная мечта. Будем, конечно, исследовать и дальше деление урана, но не надо предаваться маниловщине, не надо отвлекать творческие умы и народные средства на нереальные прожекты. Время грозное, наша задача — помогать партии и народу осуществлять третью пятилетку, крепить реальную обороноспособность страны.

Он сошел с трибуны под мертвое молчание зала.

— Какой удар! — сказал Курчатову расстроенный Алиханов. — Вылил по ушату ледяной воды на каждое предложение, которое ты внес.

Курчатов старался сохранить на лице обычную свою улыбку, но теперь конференция потеряла для него интерес. Его спрашивали, он отвечал. С ним спорили, он соглашался или возражал. Все это уже не имело значения. Хлопин высказывал, конечно, не только свое мнение. Курчатов навязывал схватку на конференции, ему дали жестокий отпор. Ему строго указали, что он зарывается. Ровно месяц и одна неделя прошли с того дня, когда Президиум Академии наук утвердил план ядерных исследований, подготовленный Комиссией по проблемам урана. Вот этот план и будет осуществляться, а что сверх него, то фантастические мечтания! Так надо понимать отповедь Хлопина.

Вавилов подошел к Курчатову, дружески заглянул в глаза:

— Огорчены, Игорь Васильевич? Большие дела без сопротивления не делаются. И ведь, по существу, прав Хлопин — имеются более срочные сегодня для страны темы, их не отставить. В урановых исследованиях быстрого серьезного результата не достичь.

— Будет ли вообще серьезный результат? — с горечью поинтересовался Курчатов.

Вавилов ответил с убежденностью — будет! Только дорога не такая прямая, как рисует себе Курчатов. И не такая быстрая. Надо, прежде всего, создать мощную базу для исследований. Сколько лет в Ленинграде строится второй циклотрон? И каким будет, когда построят? Лучше европейских, но слабей американских! Вавилов получил разрешение правительства на строительство в Москве циклотрона с диаметром полюсов в три метра. Самая крупная в мире машина!

Курчатов молча выслушал рассказ о проекте крупнейшего в мире циклотрона. Вавилов продолжает настаивать на организации единого центра ядерных исследований. В сущности, он прав. И насколько проще было бы разворачивать крупнейшие работы с ураном, существуй уже такой специализированный институт. Он, Курчатов, совершил ошибку, когда протестовал против перемены места работы. Говорить об этом излишне. От Физтеха теперь не уйти.

— Бог вам в помощь, а я посочувствую, — сказал Курчатов.

Он постарался, чтобы и шутка звучала весело, и улыбка выглядела по-хорошему.

После конференции участники ее выступали с докладами о новостях в физике на разных заводах и в учреждениях. На одном таком собрании Курчатова спросили об атомной бомбе. В газетах о ней уже много пишут, а что за штука — неведомо. Возможна ли она вообще?

— Возможна, — сказал Курчатов. — И будет в десяток тысяч раз сильнее самой мощной сегодняшней бомбы.

— И что — недорого обойдется? — недоверчиво поинтересовался спрашивающий.

— Столько же, сколько нужно, чтобы построить еще один Волховстрой, если не больше.

— Лучше уж строить Волховстрой, а не бомбы! — откликнулся при общем одобрительном гуле спрашивающий.

Флеров выступил с докладом о спонтанном делении урана и цепной реакции в аудитории Московского университета, заполненной студентами и преподавателями. Его тоже спросили о статье Лоуренса и об атомной бомбе. Он ответил, что атомная бомба принципиально возможна, если разделить смесь двух изотопов урана — взрывчаткой может служить только легкий изотоп урана-235. На новый вопрос — есть ли достаточно урана-235 для создания атомной бомбы? — он ответил, что всего в мире извлечено из руды примерно тонн двести урана. Если пустить этот уран в переработку и принять степень извлечения легкого изотопа в 0,1 процента от его содержания в уране, то на атомную бомбу хватит с избытком.

В аудитории сидели двое мужчин средних лет, видимо, преподаватели университета.

— По облику — студент, а как рассуждает об атомной бомбе! — сказал один. — И автор крупного открытия. Интересно, Степан Афанасьевич?

— Интересно, — ответил второй. — И страшно! Он сказал, около двести тонн. А ведь руды урановые в мире есть — можно и тысячи тонн урана получить. И что это за извлечение — одна десятая процента? А если повысить извлечение легкого изотопа до одного процента? До десяти? Какой грозный арсенал станет возможен!

— Не повысите, — возразил первый. — Физики народ увлекающийся. Вы, химики, когда дело дойдет до производственной технологии, сумеете поставить фантазеров на реальную почву. К тому же пока не то что десяти процентов, а и одной миллионной процента не удается извлечь.

Флеров и подозревать не мог, что ответ на заданный ему вопрос и разговор двух слушателей по поводу его ответа в недалеком будущем сыграет важную роль в его жизни.

Только в кругу близких друзей Курчатов разрешал себе посетовать на неудачу. И все успокаивали его — неудачи, собственно, нет, скорее успех, ведь и ассигнований добавили, включая и валюту на закупку реактивов и приборов, и темы утвердили расширенные. Правда, замахивались на большее, но всегда хочешь побольше, а ножки протягиваешь по одежке. Так ему говорили, так и он сам порой говорил себе. Это было слабое утешение. Он часами сидел над иностранными журналами. Изучение урана за рубежом из журналов было видно как бы в тумане. Еще недавно исследования шли сплошным фронтом, теперь публиковались второстепенные работы. Что скрывалось за этим? Изжила себя научная сенсация? Потерян интерес к урану? Или ученые Запада вдруг стали равнодушны к приоритету, их перестали привлекать слава и почести?

Напрашивалось простое объяснение — работы засекречивались. Объяснение было неубедительно. Появление вызывающей статьи Лоуренса опровергало мысль о засекречивании. Но падение интереса к урану было явным. В «Физикл ревью» напечатали заметку Флерова и Петржака о спонтанном делении. Откликов на нее не появилось. Спонтанное деление не захватило американских ученых. Они публиковали пустяковые опыты. Они как бы потеряли вкус к большим открытиям. Крупнейшие ученые Америки, великие физики-эмигранты из Германии и Италии, еще недавно так деятельно исследовавшие уран, вдруг стали к нему равнодушны!

Курчатов не мог знать, что именно беглецы из фашистских стран Лео Силард, Виктор Вайскопф, Энрико Ферми, Эдвард Теллер, Юджин Вигнер добились того, что казалось немыслимым в Америке, — ввели самоцензуру на работы по урану и уговорили американских ученых ограничить свои публикации, чтобы важные открытия не стали достоянием фашистов в Европе. А что второстепенные работы продолжали публиковаться, даже помогало камуфляжу — исследования по урану идут, ничего важного нет. Вспыхнула сенсация — и сгорела!