Кабинет начальника станции стал похож на малярную мастерскую. Везде сохли свежепокрашенные урановым черным лаком пластины. Собранная заново камера продемонстрировала прежний эффект — в тихом ночном подземелье радостной музыкой зазвучали те же 25–30 щелчков в час.

Когда физики вернулись в Ленинград из затянувшейся командировки, Курчатов порадовал, что заметка о спонтанном делении за их подписью послана в «Физикл ревью». Писал он, передали по телеграфу, сопроводиловку составил и подписал сам Иоффе: он всюду твердит, что два молодых физика, два ленинградских комсомольца совершили самое важное научное открытие года.

— Теперь статью в наш журнал! Обещают напечатать без задержки.

Флеров сказал Петржаку, что подписать статью должны трое — Петржак, Флеров и Курчатов. Петржак колебался — конечно, Курчатов такой же участник работы, как они сами. Но для посторонних он начальник лаборатории, не покажется ли кое-кому, что они приписывают Курчатова только из уважения к его служебному положению? И тогда вспомнят, что Петржак вовсе не работник Курчатова и что своих начальников по Радиевому институту тоже не следовало бы обходить…

— Мало ли кому что покажется! Посторонних людей не вписываем. Открытия не раздаются по чинам и званиям.

Курчатов молча выслушал просьбу физиков поставить свою фамилию на статье — и ответил не сразу. Он размышлял о том же, о чем они говорили между собой: могут подумать, что воспользовался своим положением, чтобы приписаться к работе, сделанной чужими руками. Он думал и о том, что недавно Хлопин, докладывая в Академии наук о радиохимических работах и подробно рассказывая о спонтанном делении, открытом в стенах его института, фамилии Курчатова не упомянул. Хлопин, вероятно, воспринял перевод исследований в Физтех как намерение лишить Радиевый институт заслуженной славы. Вспомнилось и то, как Лейпунский выводил скромность Курчатова из его самолюбия. Какие все это мелочи — самолюбие, престиж! Выше всех таких пустяков — справедливость.

Но в чем она — справедливость? В истине? Истина на его стороне! Он реальный участник исследования. Он имеет право написать свою фамилию на отчете об открытии. И это будет вполне справедливо. Но он не мог согласиться это. Из маленькой справедливости, воздающей лишь должное ему лично, могла проистечь впоследствии большая несправедливость, он предвидел ее. Сперва будут говорить: открытие, совершенное Курчатовым, Флеровым и Петржаком. Потом появится сокращение: Курчатов и другие. А там и «другие» станут опускаться и забываться. И возникнет железная формула: явление Курчатова, эффект Курчатова, Курчатовский распад урана. Случаи такого рода не единичны, он бы сумел привести несколько подобного рода трансформаций. И получится, что он, сам того не желая, заберет у этих милых парней, у этих энтузиастов науки открытие, с таким блеском ими совершенное. Его даже в пот бросило от такой мысли.

— Благодарю, но отклоняю, — объявил он категорически. — Открытие принадлежит только вам — и никаких сочувствующих и участвующих! Я в вашей рукописи поправил формулировочки, добавил запятые — что-то скуповаты вы на знаки препинания. Перебелите.

Физики ушли огорченные. Флерову сгоряча показалось, что Курчатов вдруг усомнился в открытии и потому не желает связать с ним свою фамилию. Петржак возразил, что Курчатов, в отличие от многих других, не любит умножать число своих подписей под научными трудами лаборатории. Флеров воскликнул, что они сами отметят роль Курчатова, и так отметят, чтобы и недоброжелателю стало ясно, какое значение имели его советы и указания.

И он своей рукой приписал в конце статьи:

Владимир Иванович Вернадский, когда Радиевый институт в феврале 1938 года перешел из Наркомпроса в ведение Академии наук, сдал директорство своему ученику и другу Хлопину, но не перестал интересоваться институтскими делами. И сам Хлопин продолжал писать ему в Москву подробные письма, как в те времена, когда Вернадский числился директором, — описывал ход исследований результаты экспериментов, информировал, как функционирует циклотрон, кто болеет, кто здоров, кто в отпуске и командировке. И радиохимики, приезжая в столицу, непременно посещали своего многолетнего руководителя, а бывало, устраивали на его квартире маленькие рабочие совещания, и он внимательно выслушивал их речи и предложения, давал советы. Ему шел семьдесят седьмой год, здоровье — никогда оно не было крепким — основательно пошаливало, но сознание оставалось юношески ясным, юношески свежим был интерес к науке. Он ласково улыбался, читая в письме, что из облученных на циклотроне мишеней выделены радиоазот и радиоуглерод активностью в 3–4 милликюри — «можно получить ожог пальцев», ликующе извещал Хлопин, измеряя мерой опасности нового элемента меру своего успеха. Вернадскому, старейшему ученому страны, знатоку многих наук, создателю институтов геохимии, географии, Радиевого, было понятно, как глубока может быть радость от, казалось бы, малого успеха в своей личной малой научной области, — для творца каждый свой шаг вперед огромен. И он ответно сорадовался, сердечно одобряя сделанное, настойчиво и деликатно подталкивая к следующему успеху.

Но по настоящему его самого увлекали только большие проблемы — глубокий мыслитель, он философски озирал все волнующееся пространство науки, безошибочно определял, где на этом просторе возникают горные массивы великих открытий, а где простираются ровные поля все умножающихся мелких и мельчайших фактов, создавая то, что можно было бы назвать питательным грунтом науки. И весть о делении ядер урана потрясла его, вероятно, больше, чем людей, непосредственно работающих в этой области. Он сразу разглядел то, что еще мало кому было видно, — человечество реально вступает в новый период своего существования, оно теперь может овладеть источником благоденствия, равного которому еще не было.

Ему легче, чем любому другому, было сделать такой вывод. Редкостно одаренный ощущением необычайности самых, казалось бы, обычных явлений, он не просто двигался среди повседневных фактов и событий, а непрестанно поражался тому, что они именно таковы, а не иные. Быть может, величайшая из способностей ученого — дарование удивляться миру — была богато отпущена ему от природы. Он казался научным пророком, потому что был научным провидцем — в каждом маленьком научном ростке видел мощное дерево, в какое росток неминуемо разрастется.

И, наверно, самым значительным из его научных провидений было утверждение, что недалек переворот во всей человеческой технике и материальных условиях существования общества и что переворот наступит, когда люди подчинят себе распад ядер атомов. В начале века был известен лишь один ядерный распад, даже не распад, а преобразование ядер — и Вернадский увидел в нем зарю грядущей научно-технической революции, с такой глубиной описал суть недавно открытого явления, какая никому, кроме него, и не грезилась. В 1914 году в третьем издании своего труда «О необходимости исследования радиоактивных минералов России» он с убежденностью повторил мысли о значении радиоактивности, высказанные еще в 1909 году: «Это открытие за немногие годы совершенно изменило в самых существенных чертах понимание физических явлений, вызвало целый переворот в научном мировоззрении, переворот, вероятно, больший, чем тот, который был пережит человечеством в научном мышлении в XVII веке… Ибо в явлениях радиоактивности мы имеем дело с огромными эффектами ничтожных масс». И, защищая свою мысль от поверхностно восторженного восприятия, он трезво предупреждал: «Мы впервые вступили здесь на путь перехода от возможностей в область действительности. Не надо, однако, закрывать глаза на то, что переход этот будет тяжкий и длительный. Он потребует огромного труда; он связан с большими денежными затратами на производство предварительных опытов и исследований, на точную регистрацию радиоактивных явлений в окружающей нас природе; несомненно, он сулит много разочарований».