Европы и чтобы протестантские государства — Британия и Штаты ( Нидерландские) — усилились и укрепились за счет торговли и мощи Испании и больше не опасались бы ни Франции, ни императора.
Тем самым силы протестантов превосходили бы все европейские державы и ни французская, ни австрийская опасность более не существовала бы.
За таковой мир я неизменно выступал, в чем следовал предначертаниям короля Вильгельма в Договоре о разделе и той статье, что введена была его же доблестной рукой в начале последней войны и гласила: все, что мы завоюем в Испанской Вест-Индии, должно остаться нашим.
Сие было задумано, чтобы Англия и Голландия направили свои морские силы, весьма превосходившие французский флот, в Испанскую Вест-Индию, завоевание коей означало бы завоевание торгового пути и приток золота, обогащающего ныне недругов обеих этих стран, дабы богатство и могущество сосредоточились в руках у протестантов. К кому бы ни отошла Испания, она зависела бы от нас. Бурбоны бы удостоверились, что за нее не стоит и бороться, ибо без того, что отходит к нам, она бедна. Испанцы бы ожесточились против Франции вследствие упадка их торговли, и Франция была бы не в силах удержать их ни ныне, ни впоследствии. Вот из чего я исходил, когда писал о мире. Не отрицаю, что по заключении его, когда о переменах больше не могло быть и речи, я счел, что наша цель — извлечь из него то лучшее, что представляется возможным, и постараться осознать: какие блага он сулит, вместо того чтоб обвинять всех, кто заключил его. Не знаю, в чем тут можно было упрекнуть меня.
В то время, когда я так высказывался, бранчливые писаки осыпали меня бесчисленными оскорблениями за то, что я продался французам и подрядился— за плату или вследствие подкупа — защищать негодный мир и тому подобное. Они при этом исходили из того, что большинство памфлетов, печатавшихся в изобилии каждый божий день, принадлежали мне и вышли из-под моего пера, тогда как я к ним не имел ни малейшего касательства. Поистине то была величайшая несправедливость — наибольшая из всех, какие только можно было оказать мне ( я позже еще вернусь к этому), под гнетом каковой я нахожусь и ныне, так что стоит появиться какому-нибудь памфлету, стяжавшему всеобщее неодобрение, как меня немедля обвиняют в авторстве. Подчас я узнаю, что некая книга вышла из печати, лишь потому, что всюду бранят меня как ее сочинителя.
Увидев таковое отношение, я вовсе отложил перо и большую часть года писал лишь для газеты «Обозрение». Затем я долго пребывал на севере Англии, где наблюдал, с каким бесстыдством якобиты вбивают в голову простому люду хорошенькие вещи о праве и прерогативе Претендента: о том, что за благие перемены предстоят нам, если он воцарится, о том, что он перейдет в протестантство, что он преисполнен решимости оберегать наши права и подтвердить законность государственного долга, что он даст свободу вероисповедания диссентерам. Увидев, что люди начинают верить сему надувательству и с помощью таких приемов якобиты достигают своей цели, я рассудил, что лучшее, чем я могу споспешествовать делу протестантов, и лучший способ объяснить другим все преимущества протестантского престолонаследия — это предупредить людей, что их в действительности ожидает, если на престол Англии вступит Претендент. Это и побудило меня вновь взяться за перо.
И здесь мне нужно рассказать, что я на самом деле совершил. Как это ни печально, я должен заявить, что мне тут предстоит пожаловаться на самую черную, несправедливую и безбожную клевету, какую, я полагаю, не приходилось терпеть никому со времен тиранства короля Якова II. Дело сводится к следующему.
Дабы подорвать влияние вышеупомянутых посланцев Претендента, я первым делом написал небольшой трактат под названием «Своевременное предостережение».
Сия книга была написана с искренним желанием открыть глаза бедным деревенским простакам на наущения посланцев Претендента. Для каковой цели я, пользуясь помощью друзей, разослал ее по графствам Англии, особо позаботившись о северных, чтобы ее читали бедняки. И в самом деле, несколько тысяч быстро разошлись, ибо цена была столь низкой, что выручки хватило лишь на оплату бумаги и печатника, так что любой мог удостовериться: помышлял я не о выгоде, а лишь об общем благе, о том, как сохранить в народе верность протестантскому престолонаследию.
Из тех же лучших побуждений я написал вслед за означенным памфлетом два других— «Что будет, если придет Претендент?» и «Доводы против восшествия на престол Ганноверской династии». Не может быть ничего яснее того, что я дал сии названия в насмешку, дабы привлечь внимание тех, что поддались обману якобитов, и побудить их прочитать написанное.
Прежде чем продолжать рассказ об этих двух памфлетах, я должен здесь упомянуть то общее признание и одобрение, с которым они были встречены наиболее горячими приверженцами протестантского престолонаследия, кои разослали их по всему королевству, почитая за чтение общеполезное, достойное и благодетельное, так что последовало не менее семи изданий. Перепечатали их также и в иных местах, и посему я заявляю: пожалуй мне наш ныне царствующий монарх, в ту пору курфюрст Ганноверский, целую тысячу фунтов, дабы я выступал в защиту его видов на английскую корону и показал всю гнусность и нелепость притязаний Претендента, я и тогда не мог бы написать ничего, более соответствующего этой цели, нежели два вышеозначенных памфлета.
И в доказательство того, что мне не страшен суд моих наихудших недругов, к которым я и обращаю честный сей призыв, прошу дозволить мне приводить по мере надобности кое-какие слова и фразы из сих памфлетов, понятные сами по себе и не требующие истолкования, которые не только не могли быть написаны единомышленником Претендента, но исходить могли лишь от того, кто всей душой поддерживает Ганноверскую династию.
Нет ничего ужаснее, чем оказаться меж двух партий, словно меж двух огней, когда любые твои действия приводят в возмущение обе стороны. Известно, что якобиты поносили и оные памфлеты, и их сочинителя. После того как, привлеченные названиями, на что и уповал автор, они прочли эти писания, их охватило столь великое негодование, что они отбросили книги прочь. Если бы, в самом деле, воцарился Претендент, меня бы ожидали бесчестие, поношения и верная смерть, иначе говоря, все те несчастья, какие только могут ожидать врага его особы и намерений.
Пусть каждый благоразумный человек вообразит себе, какое удивление я испытал, когда столкнулся со всеобщим осуждением, возбужденным против меня доносчиками, за то, что я выступаю против Ганноверской династии и написал памфлеты в пользу Претендента.
Никто в нашей стране не ощущает более острой неприязни к Претенденту и ко всему роду, к которому он якобы принадлежит, нежели я, сражавшийся с оружием в руках на стороне герцога Монмута против жестокостей и произвола его так называемого отца (короля Якова II), а после отречения последнего боровшийся и с ним, и с его партией целых двадцать лет, служивший королю Вильгельму к полному его удовлетворению, а по смерти оного, не считаясь ни с собственными силами, ни с обстоятельствами, — сторонникам революции, познавший и гонения, и разорение во времена правления высокоцерковников и якобитов, иные из которых переметнулись ныне к вигам,— нет, это немыслимо!
Здесь смысл противоречит разуму, это было бы слишком чудовищно. И чтобы опровергнуть это баснословное обвинение, позволю себе привести далее кое-какие фразы из сих памфлетов, дабы и самый злейший враг, какой у меня только есть на свете, сказал, написаны ли они в поддержку Претенденту или с тем, чтобы помешать ему.
За эти сочинения я был привлечен к суду, заключен под стражу и выпущен под залог в восемьсот фунтов.
Я не возражаю здесь против этих мер, как не намерен нарекать на действия судей. Я признавал тогда и признаю и ныне, что предоставленные им сведения вполне оправдывают их решения, и мое собственное злополучное опровержение, с которым я выступил в печати в то время, когда мое дело находилось в судопроизводстве, было ошибкой, которой я не понимал и был не в состоянии предвидеть. И посему, хоть я был вправе порицать доносчиков, я был не вправе защищаться в то время и тем способом, какие я избрал тогда.
