— Боюсь, что понимаю тебя. Значит, нет никакого шанса спасти Флавию?

Марсия не опускает глаз, но это стоит ей немалого усилия:

— Я этого не говорила. Просто я не так влиятельна, как утверждает молва.

Увидев, каким разочарованием омрачилось лицо Калликста, она поспешила добавить:

— Да знаю, знаю. После смерти Бруттии Криспины все непрестанно твердят, что я новая Августа. Однако знай, что я, прежде всего, остаюсь дочерью вольноотпущенника, бывшего раба Марка Аврелия. И что если я позволю себе ненароком забыть об этом, наш Цезарь очень быстро мне это напомнит.

Такое неожиданное признание в устах первой женщины Империи удивило и вместе с тем тронуло Калликста. Ее темное происхождение казалось чем-то вроде мостика, внезапно переброшенного через пропасть, разделявшую их. Может быть, именно это прошлое и было причиной, отчего она в непосредственном порыве согласилась у видеться с ним, простым рабом. Ее красота в этот раз волновала его еще сильнее, чем при первой встрече. Она была гораздо изящнее большинства римлянок, которые однако же упорно взгромождались на высокие котурны, тщась посредством обуви восполнить свою приземистость. А она и своей стройностью, и худобой почти впалых щек так не походила на всех этих обросших жиром патрицианок!

Отличал ее и этот постоянный загар, не сходящий оттого, что она снова и снова возобновляла его в битвах на жестком солнцепеке арены.

— Я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы добиться для этой девушки помилования.

— Я верю тебе, — горячо вырвалось у Калликста.

Но все-таки неясное предчувствие шептало ему, что в уверениях Марсии сквозит нечто похожее на сомнение.

Словно угадав его мысли, она сочла нужным уточнить:

— Нынче же ночью я попробую разузнать, где ее держат. Скорее всего, она в Латумии, туда нередко отправляют христиан, или в темнице при форуме.

— Один человек, да что там, скажем прямо — Фуск, говорил, что ее отвезут во Флавиев амфитеатр.

Марсия покачала головой:

— Не думаю. Император по случаю празднеств Кибелы хочет продемонстрировать народу свои способности прорицателя. Стало быть, церемонии будут разворачиваться в Большом цирке. Вероятно, Флавию отвезут именно туда.

Она умолкла, почти тотчас подумав о других приговоренных, за которых она только что заступалась. Как объяснить Калликсту, что только вчера она в промежутке между объятиями склонила Коммода, взбудораженного историей с Матерном, в придачу к искупительной жертве Кибеле даровать помилование христианам Карфагена, высланным в Сардинию на каторгу. Император, хоть и явно дал понять, что эта идея его не слишком впечатляет, все-таки уступил. Однако дело еще далеко не улажено. Марсия знала, что ей еще не раз придется возвращаться к нему, прежде чем удастся вырвать согласие, надлежащим образом оформленное и подписанное. Как признаться фракийцу, что в подобных обстоятельствах приступить к Коммоду с новой просьбой, притом ради спасения всего одной жизни, значило бы рисковать успехом своего предыдущего ходатайства? Она знала пределы, которых нельзя нарушать. Знала обидчивость своего любовника, бешеные вспышки его гнева.

— Почему ты это делаешь?

Она печально усмехнулась:

— Может быть, чтобы обеспечить себе чистую совесть.

— Нет. Тут что-то еще.

— Я не понимаю.

— Хоть я тебя едва знаю, я угадываю в тебе... — казалось, ему трудно подобрать слова, — угадываю черты, каких до сей поры, не встречал ни в ком, кроме одного единственного человека.

— Флавии?

Он кивнул.

— Ты оказываешь мне честь, сравнивая с той, что так тебе дорога.

— Флавия христианка, а о тебе поговаривают, будто ты неравнодушна к этой секте.

Она долго, не отвечая, вглядывалась в него, словно пыталась понять, в какой мере позволительно ему довериться. Он спросил настойчивее, напрямик:

— Ты христианка?

На сей раз, она ответила без промедления:

— Да. По крайней мере, стараюсь быть ею. Но... — она замялась в нерешительности, однако тут же отбросила колебания, — ты, пожалуй, удивишься, а все-таки скажу: это не единственная причина, толкнувшая меня прийти к тебе на помощь.

Калликст смотрел на нее во все глаза, крайне заинтригованный.

— Нет, — продолжала она, — ты прав: есть что-то еще. Только слова здесь совсем ни к чему. Если бы мне пришлось объяснить свои побуждения, все сразу стало бы бесплодным и тщетным.

Последние слова прозвучали с оттенком вызова.

Он посмотрел на нее в упор. Она выдержала этот взгляд даже глазом не моргнув. И тут он то ли с немыслимой дерзостью, то ли забывшись, медленно положил руки на плечи Марсии и притянул ее к себе. Она напряглась, словно в последнем усилии самозащиты, однако и сама прекрасно знала, что сопротивляться не будет. Какое-то время они так и стояли, обнявшись. Неподвижно. Растворившись в пейзаже. Но вот она отстранилась, задыхаясь, высвободилась из его объятий:

— Мне пора вернуться во дворец.

Он ничего не ответил.

Да вправду ли все это? Не грезит ли он? Откуда это ощущение боли и вместе с тем блаженства, затопившее все его существо? Эта никогда прежде не испытанная обостренность чувств? Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам:

— Нет. Не говори ничего. Все так хрупко...

Развернувшись на каблуках, она удалилась быстрым шагом в направлении Фламиниевой дороги, где ее ожидали носилки.

Он направился к берегу Тибра, тут-то ему навстречу и стали попадаться прохожие, идущие из терм Агриппы — они о чем-то, по меньшей мере, оживленно толковали. Сначала Калликст, чей ум еще пребывал в смятении, пропускал мимо ушей долетавшие до него реплики. Но, поравнявшись с очередной группой, все-таки уловил несколько слов и насторожился:

— Его схватили на Скотном рынке.

— Когда это случилось?

— Около трех часов.

Эти прошли мимо, но вскоре ему встретились другие, у них речь шла о том же:

— Так что же, стало быть, это правда? Матерн арестован?

— Причем в самом сердце столицы!

— Невероятно! Какое безрассудство — появиться в стенах Рима!

— Причем в форме преторианца.

— Это хорошо. Значит, начало празднества в честь Кибелы отмечено наилучшими предзнаменованиями. Наш император не сможет остаться равнодушным к такому дару богов.

Хлеб и зрелища.

Чтобы удовлетворить народ Рима, эти два его требования должны были исполняться одновременно. Но если хлеб по большей части обеспечивался посредством ежемесячных раздач у портика Мунуция, то зрелища буквально наводняли столицу: па год приходилось больше двух сотен праздничных дней, во время которых населению предлагались удовольствия самые разнообразные. Торжества Кибелы и Аттиса были из таких, причем давали повод для разгула всяческих непотребств, которые продолжались в течение нескольких дней и ночей. К тому же в этом году ожидалось, что празднества будут торжественней обычного благодаря личному участию императора в соревнованиях па колесницах.

Недавнее пленение Матерна все истолковали как свидетельство исключительно нежной приязни божеств-любовников к молодому императору. Разве не ходили слухи, что нечестивый бандит лелеет кощунственный план похитить и умертвить потомка Геракла?

В знак благодарности Коммод дал торжественный обет, согласно своему обычаю, в финале праздничных игр принести в жертву Матерна и его друзей.

Утром того дня Карпофор попросил Калликста проводить его в Большой цирк.

Если к гладиаторским боям фракиец не испытывал ничего, кроме омерзения, он зато, напротив, вместе с большинством жителей Империи поддался греческому влиянию, так что атмосфера ипподрома и кипящие там страсти отнюдь не оставляли его равнодушным.

Но не одна эта причина побудила его принять предложение хозяина. Со дня встречи с Марсией все его помыслы словно бы подернулись туманом.

Ему не удавалось ни толком сосредоточиться на своих обязанностях, ни заново научиться спать по ночам. Лицо Амазонки стояло у него перед глазами, он уже не забывал о ней ни на миг. Этот образ упрямо возвращался к нему в суете дня и в ночной тиши. Стало казаться, будто отныне все, что бы он ни делал, приводит его к ней.