Зимой дети почти половину дня сидели на печке. Печь была большая; на ней спала прислуга, да хранились все куклы и игрушки Манчинки. Когда дети залезали туда, то на печке не оставалось свободного местечка, да еще на верхней ступеньке садилась большая домашняя собака. Каждое воскресенье на этой печке праздновалась свадьба какой-нибудь куклы. Женихом была труба, а Миколаш[39] играл роль священника. Потом ели, пили и танцевали, причем обыкновенно кто-нибудь так наступал собаке на ногу, что она начинала выть и прерывала разговор всего общества. Пани-мама кричала на детей: «Прошу вас, дети, не разломайте печку, ведь мне завтра надо стряпать!» И на печке тотчас все затихало. Дети уж играли тятенькой и маменькой. Молодой маменьке журавль приносил ребенка и Аделька, не умевшая устраивать банкеты, должна была играть роль бабушки, а Вилим и Ян были крестными отцами и называли крестника Гонзичком[40]. И опять начинался бал. Кушанья были предивные, и собака была также гостем. Гонзичек тотчас вырастал, и тятенька вел его в школу, а Ян исправлял должность учителя и учил его складам. Но одному ученику быть не приходилось, должны были все учиться, и тотчас решалось: «будемте играть в школу!» Ходили все к Яну в школу, но никто не приносил заданного урока; учитель сердился, и каждый ученик получил два удара по руке. Собаку же, бывшую также учеником и не знавшую никогда урока, учитель присуждал, кроме двух ударов, украсить черною доской, что и бывало в точности выполняемо: ей вешали на шею доску. Рассерженная собака спрыгивала с печки с ужасным шумом, срывая с себя постыдный знак. Работник от страха вскакивал с лавки, бабушка отплевывалась, а пан-отец, грозя табакеркой, кричал на детей: «Сетку на рыб, мешок на раков! Вот я вас!», и снова вертел табакеркой и смеялся, не давая это заметить детям.

— Уж это верно настряпал наш чертенок! —  бормотала бабушка, — лучше будет, если уберемся домой, а то эти дети, пожалуй, и мельницу вверх дном поставят!

Но хозяева удерживали: еще не был окончен рассказ о Французской войне и трех государях. Бабушка знала их всех троих; она много испытала, знала военный быт, и всякий ей верил.

— А кто такие были эти три ледяные мужа, которых рус[41] послал на Бонапарта? — спрашивал бабушку младший работник-весельчак, красавец.

—  Как же это ты не можешь догадаться, что это были три месяца: декабрь, январь и февраль? — объяснял ему старший. — У русских такая зима, что люди должны носить футляры на лицах, чтобы не отморозить носа. Французы не привыкли к зиме: как пришли в Россию, так все и перемерзли. А рус знал, что так будет, потому их и удерживал. Ведь он умная голова!

— А вы лично знали императора Иосифа? — спросил бабушку один из помольщиков.

— Как же мне его не знать, когда я с ним говорила, когда он собственноручно дал мне вот этот талер! — отвечала бабушка, взяв в руки талер, висевший на гранатках.

— Расскажите-ка нам, как это было, где он вам его дал? — спрашивали уже многие. Дети притихли на печке, и услыхав последний вопрос, слезли с печки и просили бабушку рассказывать, потому что они тоже еще не слыхали об этом.

— Но ведь пани-мама и пан-отец уже слышали это, — намекнула бабушка.

— Хороший рассказ человек может без скуки выслушать и два раза, и много раз, только рассказывайте, — отозвалась пани-мама.

— Ну, так я расскажу вам, только вы, дети, усядьтесь и сидите смирно. — Дети тотчас уселись и сделались смирны как деревяшки.

— Когда строился Новый Плес (Иосифов)[42], я уже была подростком. Я из Олешниц; знаете, где Олешницы?

— Знаем: это за Добрушкой, в горах на Силезской границе, не так ли? — отозвался старший работник.

— Там, точно там. Возле нашего двора, в маленькой лачужке, жила вдова Новотна. Добывала она себе кусок хлеба тканьем шерстяных одеял; накопив несколько готового товару, она несла его на продажу в Яромер или в Плес. Бывало покойница мать и печет, и варит, а мы, дети, то и дело бегаем к соседке. Наш отец был с ее сыном в кумовстве. Когда я уже могла немножко ладить с работой и приходила к Новотной, то она говорила мне: «Поди-ка, сядь к станку, да поучись, это тебе когда-нибудь в прок пойдет. Чему человек научится в молодости, то в старости для него находка!» Я была словно огонь в работе: не заставляла никогда понукать себя; послушалась и скоро так хорошо научилась этому ремеслу, что могла вполне заменить Новотну. В это время император Иосиф часто посещал Новый Плес; везде говорилось о нем, и кто его видел, тот дорожил этим, как Бог знает чем. Однажды, когда отправлялась Новотна с товаром, я попросилась у своих, чтобы позволили мне идти с ней посмотреть на Новый Плес. Мама заметила, что куме тяжело будет нести все, и сказала: «Ну, ступай, поможешь куме нести». На другой день по холодку мы пустились в путь, а к полдню пришли на луга перед Плес. Там лежало много бревен; мы сели на них и начали обуваться. Кума только что сказала: «Куда же мне бедняжке занести сначала эти одеяла?» — как от Плеса подошел к нам какой-то господин. В руках у него было что-то похожее на флейту; он поминутно прикладывал ее к лицу и начинал вертеться.

— Посмотрите-ка, кума, — говорю я, — это верно какой-нибудь музыкант: он играет на флейте, а сам кружится.

— Ах ты, глупая девочка, это не флейта и не музыкант, этот господин вероятно наблюдает за стройкой, я его всегда вижу здесь. У него вот эдакая трубочка, а в трубочке стеклышко, сквозь которое он смотрит; говорят, что так можно далеко видеть. В нее он видит везде, где кто что делает.

— Ну, кума, если он видел, как мы обувались? — спросила я.

 — Ну, что ж такое? В этом нет ничего дурного, — отвечала со смехом кума.

Между тем господин уже близко подошел к нам. На нем были серый сюртук, маленькая треугольная шляпа, а позади висела коса с бантом. Он был еще молод и красив как картинка.

— Куда идете, что несете? — спросил он, останавливаясь около нас. — Кума отвечала, что несет в Плес товар на продажу.

— Какой товар? — спросил он.

— Шерстяные покрывала, барин, может быть, и вам которое-нибудь понравится, — отвечала Новотна, торопливо развязывая узел и раскладывая на бревна одно из покрывал. Она была истинно хорошая женщина, но уж если пускалась в торговлю, то бывала ужасно болтлива.

— Их делает твой муж, не правда ли? — спросил господин.

— Делывал, делывал, золотой ты мой, да вот уже около страды[43] два года будет как умер! Чахотка сделалась! Я иногда приглядывалась к станку, научилась ткать, и вот, теперь мне это пригодилось. Я вот и Мадле[44] говорю: только учись Мадла: чему научишься, того никакой вор не украдет.

— Это твоя дочка? — спросил господин.

— Нет, не моя, а кумина. Она мне помогает порой. Не смотрите на нее, что она такая маленькая, зато проворная и в работе как молния. Вот это покрывало она делала одна-одинешенька.

Господин потрепал меня по плечу и так приятно посмотрел на меня: во всю жизнь не видала я таких славных голубых очей, точно васильки.

— А у тебя вовсе нет детей? — обратился он к куме.

— У меня есть один сын, — отвечала кума. — Я отдала его в ученье в Рихнов. Господь Бог даровал ему благодать Св. Духа: ученье для него игрушка; как хорошо он поет на хорах; я бы отдала последний грош, только бы из него вышел священник.

— А как он не захочет быть священником? — возразил господин.

— И, захочет, барин! Иржик[45] у меня добрый мальчик! — отвечала кума. Между тем я пристально смотрела на трубочку и думала, как это господин смотрит в нее. Он мою мысль точно по глазам угадал: вдруг повернулся ко мне, да и говорит: