Когда внуки подбегали к бабушке, каждый из них непременно хотел ей помочь и что-нибудь понести. Тогда один получал четки, второй платочек, а Барунке на правах старшей обычно доставалась сумочка. И тут немедленно вспыхивал небольшой скандал, потому что любопытные мальчишки пытались в бабушкину сумочку заглянуть, а Барунка им этого не позволяла. В конце концов Барунка просила бабушку приструнить братьев, но та вместо этого открывала сумочку и оделяла внуков яблоками или другими лакомствами, и все сразу успокаивались. Пани Прошекова всякий раз просила:

– Матушка, пожалуйста, не приносите им ничего! – А бабушка всякий раз отвечала:

– Да как же я могу вернуться из церкви с пустыми руками? Ведь все мы когда-то были детьми!

Так что отговорить старушку не получалось.

Бабушка обычно шла со службы не одна, а с пани мамой (женой мельника) или с какой-нибудь кумушкой из Жернова, деревеньки рядом с мельницей. Пани мама надевала в церковь длинную юбку с жакетом и серебристый чепец. Женщина она была невысокая, пухленькая, улыбчивая, с черными веселыми глазами, коротеньким вздернутым носиком и двойным подбородком. По воскресеньям пани мама щеголяла в жемчужных бусах, а по будням надевала низку из гранатов. На руке у нее обычно висела корзиночка с купленными в лавке кореньями, нужными в хозяйстве.

Следом за женщинами шагал пан отец, чаще всего с каким-нибудь приятелем. Если было жарко, то свое легкое светло-серое пальто он нес на вскинутой на плечо бамбуковой трости. По воскресеньям он натягивал начищенные, до половины икр, сапоги, голенища которых украшали кисточки, более всего восхищавшие ребят. Штаны на нем были узкие, заправленные в сапоги, а на голове возвышалась барашковая шапка, с которой с одного боку свешивался пучок синих ленточек. Приятель его был одет так же, разве что пальто у него – длинное, с фалдами и оловянными пуговицами – было зеленого, а не серого, как любил мельник, цвета.

Люди, идущие к поздней обедне, приветствовали тех, кто услышал уже слово Господне, а возвращавшиеся из храма здоровались со встречными, желая им радости в доме Божием. Иногда пан мельник и его спутник останавливались, интересуясь у знакомых, как идут дела и что новенького в Жернове, а те, в свою очередь, осведомлялись, все ли благополучно на мельнице. Зимой жерновские редко посещали церковь (тропа, шедшая по крутому склону, становилась опасной), зато летом спуститься с косогора было нетрудно, особенно для молодых.

В воскресное утро дорога в городок, пересекавшая луга, всегда многолюдна. Вот ковыляют по ней старушка в шубейке и платке и опирающийся на палку старик, в волосах которого, по прихоти давней моды, торчит гребень. А вот идут женщины в белых чепцах с «голубками»; их быстро обгоняют мужчины в барашковых или щегольских выдровых шапках – они торопятся поскорее перебраться через длинный мостик на ту сторону, где зеленеет косогор. С него спускаются, пританцовывая, легким, как у ланей, шагом веселые девушки, за которыми еле поспевают удалые парни. Тут и там мелькают среди деревьев пышные белые рукава, алые ленты, приколотые к плечу, пестрые курточки юношей… пока наконец вся веселая стайка молодежи не выскакивает на зеленый луг.

Дома бабушка переодевалась в повседневное и принималась хлопотать по хозяйству. А после обеда она любила сидеть, положив голову на колени Барунки, которая перебирала ей волосы, потому что «очень уж кожу свербит». Чаще всего бабушка засыпала, но совсем ненадолго, а проснувшись, удивлялась:

– Надо же, я и не заметила, как глаза у меня закрылись.

Под вечер бабушка ходила с детьми на мельницу; это быстро стало у них привычкой, тем более что у мельника была дочка, ровесница Барунки, по имени Манчинка, – девочка бойкая и веселая.

У ворот мельницы встречала их статуя святого Яна Непомуцкого[19], стоявшая между двумя липами. Под статуей была скамья, на которой по воскресеньям сиживала пани мама с кумой из Жернова и Манчинкой; пан отец обыкновенно стоял перед ними, поигрывая табакеркой, и что-то рассказывал. Завидев бабушку с внуками, идущую вдоль ручья, Манчинка кидалась навстречу гостям, а пан отец, успевший уже облачиться в свою неизменную сероватую куртку, подвернуть штаны и сменить сапоги на башмаки, степенно шагал следом за ней вместе с кумой. Пани мама торопилась в дом, чтобы приготовить что-нибудь ребятишкам, «а то они житья нам не дадут»; и когда гости подходили к мельнице, малышей уже поджидал накрытый столик: летом – под окнами в саду, а зимой – в комнате. На столике были пироги, хлеб, мед, сливки; чуть позднее пан отец приносил еще и корзинку со свежесобранными фруктами или пани мама предлагала полакомиться черносливом и сушеными яблоками. Кофе и прочие господские напитки не вошли еще тогда в моду.

– Как же хорошо, бабушка, что вы нас навестили, – говорила пани мама, подставляя ей стул. – Если бы вы хоть одно воскресенье пропустили, у меня бы вся неделя не задалась. А теперь угощайтесь, чем Бог послал!

Бабушка ела мало и просила, чтобы пани мама и детям такие огромные порции не накладывала, но толстуха только смеялась:

– Вы уже старенькая, неудивительно, что у вас плохой аппетит, а у детей-то желудки как у уток! Взять хоть нашу Манчинку, – когда бы вы ее ни спросили, она всегда вам ответит, что голодна!

Дети улыбались, и было ясно, что пани мама права.

Взяв из рук мельничихи по пирогу, ребята убегали за амбар; бабушка могла о них не беспокоиться: они играли там в мяч, в лошадки, в салочки и вообще всячески веселились. Бабушкиных внуков всегда ждали одни и те же товарищи по играм – шестеро ребятишек-погодков, поставь их рядком по росту – ни дать ни взять органные трубки. Это были детишки, жившие рядом с трактиром в лачуге, где прежде трепали лен. Их отец бродил по окрестностям с шарманкой, а мать обстирывала детей и мужа, чинила им одежду и работала поденно за еду. Всего богатства у мужа с женой и было что эти шестеро «пандурят»[20], как называл их отец, да старая шарманка. Однако ни по взрослым, ни по детям не видно было, что они нищие, лица у ребятишек были круглыми, а из дверей лачуги нередко доносились такие аппетитные запахи, что у прохожих слюнки текли. Детишки выскакивали на улицу с лоснившимися от жира губами, и соседи спрашивали друг дружку:

– Да что ж такое жарили нынче эти Кудрны?

Как-то раз Манчинка пришла от них и рассказала пани маме, что Кудрны угостили ее зайчатиной, «такой вкусной, прямо как миндаль».

«Зайчатина… – подумала пани мама. – Откуда же они ее взяли, неужто Кудрна браконьерством промышляет? Ох, несдобровать ему!..»

А вскоре забежала к ним Цилка, старшая из детей Кудрны; этой девчушке всегда было кого нянчить, потому что каждый год рождался новый маленький Кудрна. И пани мама сразу спросила:

– Ну, что вкусного было у вас на обед?

– Да ничего, одна картошка.

– Как это – одна картошка? А Манчинка вот говорила, что ваша мать ей кусок зайца дала.

– Эх, пани мама, хорошо бы зайца! Это ж кошка была! Папаша ее в Красной Горе раздобыл, жирная такая, как свинья, мамаша вытопила из нее сало, и отец станет им мазаться. Кузнечиха подсказала – мол, когда кашляешь, надо мазаться кошачьим жиром, чтоб чахотка не сделалась.

– Боже правый, да кто же кошатину ест?! – воскликнула пани мама и даже плюнула от отвращения.

– Ах, пани мама, знали бы вы, какая это вкуснятина! Хотя белки еще лучше! Иногда папаша и ворон приносит, но они нам не по нраву. А недавно и вовсе повезло: прислуга соседская гусей кормила, и один задохнулся, так его мамаше отдали. Мяса у нас всегда вдосталь бывает: то дохлую овцу отец раздобудет, то целую свинью, если та заболеет и ее забивать приходится; жаль только, что папаша не всегда вовремя узнает, что где-то…