— Больше не нужен! Можешь идти.

Когда дверь закрылась, командир сказал:

— Гитлера называют гениальным стратегом. Сейчас этот стратег зарылся, как крот, в землю под Берлином. Зато он своеобразный гений в другой области: в компиляции и плагиатах, а также в притворстве. Кому судить об этом, как не нам с вами? Вы согласны со мной?

Командир продолжал говорить — я уже не слышал ничего. На минуту или две потерял способность не только запоминать, но и понимать. Фюрера при мне назвали Гитлером!

Однако усилием воли я вернул самообладание. Если командир, подумал я, говорит так о фюрере, то, значит, впереди сугубо важные разоблачения. И я призвал на помощь всю свою профессиональную выдержку. Видит бог, она понадобилась мне, ибо несколько, позже командир осмелился назвать нашего фюрера просто Адольфом!

— …историческая закономерность событий или то, что сам он называл предопределением, — услышал я. — Нет, я не обвиняю его. Он сделал все, что мог.

— Звезды неизменно благоприятствовали фюреру, — пробормотал я.

— Звезды? Я не верю в звезды. Я верю в дивиденды. В этом смысле я фаталист.

— Некоторые порицают фюрера за то, что он начал войну на два фронта, — сказал я. (Из всего изложенного, надеюсь, ясно, штурмбаннфюрер, что только в служебных целях я осмеливаюсь обсуждать гениальные предначертания нашего фюрера.)

— А что еще ему оставалось? Мы — в центре Европы, зажаты в тиски между Западом и Востоком. Отсюда эта постоянная двойная игра, то, что я называю балансированием на проволоке с разновесом в руках. Война на два фронта для Германии неизбежна.

— Но Бисмарк говорил…

— О! Бисмарк был такой же мастер темнить, как и Гитлер. Немцы всегда сражались на два фронта, начиная с Большого Фрица[51], даже еще раньше. Справьтесь об этом у вашего друга Венцеля, — он готовился стать профессором в Кенигсберге.

Традиционное, исторически закономерное, обусловленное географией притворство, доктор! И больше всего сосредоточено оно на нашей подводной лодке. Каждый отсек ее набит притворством.

— Особенно кормовой? — сказал я, запуская, так сказать, зонд поглубже.

— Имеете в виду каюту-люкс и ее почтенных пассажиров? Несомненно. Так помянем же наших пассажиров!

Мельком взглянув на часы, командир наполнил бокалы:

— Но вы совсем не пьете, доктор. Вы слушаете меня не дыша. Слушаете с таким напряжением, что даже, по-моему, шевелите губами! Плюньте на все. Пейте, ешьте, жизнь коротка!

Он отхлебнул вина.

— Нет, Гитлер не мог иначе. Стремление к колониям неистребимо, доктор, оно в крови. Этим я хочу сказать, что экономика империи, жизненные интересы концернов и больших банков окрашены еще и личными чувствами наших нацистских главарей. (Он так и сказал: главарей!)

— Кто же эти… главари? Мне известен лишь господин рейхсмаршал.

— Правильно. Геринг — сын офицера колониальных войск в Юго-Западной Африке. Затем идет Гесс. Родился в Южной Америке, жил в Египте. Отец — немецкий коммерсант. Потерял все свое состояние во время первой мировой войны. Мало вам? Да если хотите, я назову еще десяток имен. Рихард Дарре — уроженец Аргентины. Герберт Баке — родился на Кавказе…

— Достаточно. Я убедился.

— Эрнст Боле, наконец! Руководитель заграничного отдела нашей партии! Вы знаете его биографию? Она забавна. Детство провел в Кейптауне. Мать — англичанка. Отец — немец, притом старой бисмарковской закваски. За каждое слово, сказанное дома по-английски, детям полагалась порка. Правильные национальные идеи вколачивались будущему руководителю заграничного отдела партии, так сказать, сзади, как снаряды с казенной части!

Я, содрогаясь, поддержал его непочтительный смех, однако почти беззвучно, штурмбаннфюрер!

— Отцу Боле помогали товарищи его сына по школе. Эрнст был единственным немецким мальчиком среди англичан и голландцев. И это во время первой мировой войны! Когда он рассказывал о своих маленьких мучителях, у бедняги начиналась одышка и багровело лицо. Вот на чем, доктор, на порке и колотушках, вырос выдающийся национал-социалист Эрнст Боле! Впрочем… — Он задумчиво подпер голову кулаком. — Впрочем, мы, немцы, вообще слишком долго помним полученные нами колотушки. Возьмем хотя бы Францию… Но он не стал говорить о Франции.

— Россия помешала нам вернуть свои колонии. Не будь ее, мы бы уж причесали этих черненьких на прямой пробор, показали бы им расу господ! Все континенты:

Африка, Азия, Америка, Европа, рынки сбыта и сырья, дешевые рабочие руки, — все это скрывалось за широкой русской спиной!

— Не следовало ли начать с колоний? Командир смотрел на меня через стекло бокала, прищурясь.

— А вы любознательны, доктор, очень любознательны, — ласково сказал он с той неожиданной стремительностью переходов, которая ему свойственна. — Впрочем, так и полагается в вашей профессии, — добавил он. — Имею в виду, понятно, медицину… Если говорить обо мне, а я, наверно, интересую вас больше всего, то знайте: могу позавидовать в Третьем райхе только одному человеку.

— Кому же именно?

— Толстому Герману.

— Господину рейхсмаршалу?

— Да. И не потому, что он рейхсмаршал, а я всего лишь капитан второго ранга, но потому, что он еще и «Рейхсверке Герман Геринг АГ». Чуть ли не двести заводов, шестьсот тысяч рабочих! А с чего начал? С кортиков. Лет восемь назад он выпросил у Гитлера монопольное право вырабатывать почетные эсэсовские кортики. В то время я тянул лямку в Испании. Топил коммунистов. Я не додумался до кортиков.

Нам, доктор, забивали голову враньем. Нас уверяли, что мы, эсэсовцы, — элита нации, новое дворянство, аристократия заслуг. Чушь! Наверх, в общество подлинных хозяев Третьего райха, сумел протиснуться только Толстый Герман. Каждый раз, пристегивая к поясу почетный эсэсовский кортик, я вспоминаю о Толстом Германе. Правда, кое-кому из нас Гитлер дарил имения. Я не получил имения. Вы, по-моему, тоже.

Да, о Толстом Германе стоило призадуматься. Говорят: деньги дают власть. Правильно! Но и власть дает деньги, если умеючи ею распорядиться. Она дает все, к чему могут стремиться люди: деньги, много денег, виллы, яхты, чины и ордена, славу, всеобщее преклонение, любовь женщин — для тех, кому нужна эта любовь. Но самое главное, доктор: власть дает душевный покой! Она избавляет от мучительной неуверенности в себе и внутренне преображает человека!

Минуту или две он молчал, переводя дыхание.

— Но мое время еще не ушло, — добавил он непонятно.

— Разумеется, — пробормотал я, подкладывая, так сказать, еще дровишек в костер. — С вашими выдающимися дарованиями… С вашим опытом… И до сих пор лишь командир подводной лодки… Хотя это не обычная подводная лодка! Я думаю, единственная в своем роде!

— Курт называет ее подводным лайнером. Да! Я издавна связывал свои надежды с нашими пассажирами. Всмотритесь в них внимательнее, доктор.

— Но их уже нет.

— Ну, хотя бы взгляните на них со спины! Почти все они были иностранцами, заметьте! Или, по крайней мере, выдавали себя за таковых. За проезд, понятно, господа не платили. Зато каждый из них оставлял на борту лодки нечто более ценное, чем деньги, — клочок тайны… Нет, так нельзя, доктор. Хоть пригубьте бокал! Вы обязаны выпить за наших пассажиров, пока я рассказываю о них. За помин или за здоровье, значения не имеет. Они были такие разнообразные. Социальное положение — от официанта до короля или Великого Муфтия. Цвет кожи — самый пестрый. Помните трех очень вежливых «желтеньких» — это были наши «желтенькие», — которыми Рудольф «выстрелил» в море вблизи Венесуэлы?

— Они напоминали официантов.

— Но что они должны были делать в Венесуэле?

— Не знаю.

— Проникнуть в находившийся там японский диверсионный центр и парализовать его.

— Зачем?

— Готовился взрыв шлюзов на Панамском канале. Японцы в случае своего нападения на США хотели отсечь американский Атлантический флот от Тихого океана. Но нам, немцам, разрушение канала было ни к чему.