— Было с этим делом много неприятностей. Думал, все, дам дуба, но, как видишь, выкарабкался. Врачи молодцы.

— Садись ближе, перекусим, — пригласил Дремов.

— Нет. Спасибо. Мы с Петром уже опрокинули по чарке чаю, а больше ничего не положено. Железный режим. Так и сказали: хочешь жить — ни капли в рот.

— Режим так режим. Нарушать не будем. Мне он тоже прописан. А скажи, как нас разыскал? Такое движение.

Новиков усмехнулся.

— Действительно, движение ужасное. Все перепутано, но, как говорят, язык до Киева доведет.

— Ну вот, и мы как раз в ту сторону. Там теперь разыграются главные события. Да и надоело бездельничать. Уж скоро неделя, как отсыпаемся по лесам. Опухли от сна.

— Ну да, опухли. Вон сколько отмахали.

— Отмашка наша называется рокировкой. А ты появился совсем ко времени, как будто подстерег. Надо бы, конечно, отдохнуть, но раз рвешься — пеняй на себя. Только сейчас от комдива, получили важную задачу.

— Петро кратко рассказал. Конечно, по карте не все ясно. По ней можно понять в общих чертах саму идею, замысел.

— Вся суть в стремительности, напоре. Достигнем этого, значит, идея будет воплощена в действительность. Прямо сейчас будем высылать разведку, а вслед за ней начнем подтягивать к реке и батальоны.

— Я тоже готов. Куда прикажете? — блеснул Новиков глазами.

— Так, видно, как всегда, в голову?

— Так и хотелось. Был у нас такой сорвиголова Сирота. Его бы мне.

Дремов тяжело вздохнул.

— Был. Теперь уже нет. Остался на Деснянском плацдарме. Прекрасный офицер, редкой души товарищ.

Лучший ротный. Придется посылать Супруна. Есть такой у Заикина. Второй ротой командует.

— Супрун? Помню такого. Только при мне он командовал взводом.

— Теперь ротой, и очень неплохо.

Слушая Дремова, Новиков понурился. Было видно, что-то такое вспомнил.

— Трудно представить, что больше нет Сироты. Казалось, такого смерть никогда не возьмет. Это с ним мы тогда под Колпной напоролись ночью на опорный пункт противника. Он меня и спас. Вытащил на себе из-под огня. А Супрун — это такой вихрастый? Чуб как у меня: ни черный, ни белый, серо-буро-малиновый, а прическа под ерша. Торчком.

— Ну-ну. Ты брось. И малиновый, и торчком. Одна девица из роты связи все тобой интересовалась. Шурка, что ли? — пошутил Дремов, назвав имя девушки наугад.

— Жива? — покраснел Новиков.

— Еще бы. Надо полагать, обрадуется.

— Ничего не поделаешь, землячка. Говорят, одна бабка принимала. Только не Шурка она, а Сашка.

Дремов взглянул на часы. Все как по команде наклонились к разостланной карте.

— Гляди сюда. Думаю, роту Супруна лучше всего направить вот в эту лощину, она вас к реке выведет…

— Очевидно, мне будет целесообразнее перебираться с первым рейсом, чтобы там принимать батальон.

— Правильно. Пока будут переправляться главные силы батальона, ты там посмотришь, куда вывести автомашины для посадки. Комдив обещал плоты, и машины мы переправим сразу за ротой Супруна. Ими займусь сам.

Присмотревшись к овалу на карте командира, Новиков обеспокоенно проговорил:

— Видно, главной задачей надо считать захват моста?

— Правильно. Только моста как такового нет. Он подорван нашими еще в сорок первом, но есть времянка. Построенная немцами. Ее и нужно захватить.

Поднимаясь, Новиков попросил разрешения отправиться в батальон, чтобы там заняться подготовкой к выдвижению, но Дремов возразил:

— Давай сделаем так. Ты для начала сходи в медпункт. Пусть врачи хорошенько тебя посмотрят да и сделают все, что надо. С дороги ведь. А Великий позовет сюда Заикина, Супруна, разведчиков. Ты вернешься — вместе и потолкуем.

— Хорошо, — согласился Новиков.

Повеяло свежим ветерком. На карту посыпались красные листья да колючие сосновые иглы. Дремов зябко поежился.

— Удачно получается, — обратил он внимание Великого на тяжелые свинцовые тучи, все больше нависавшие над землей, и вспомнил:

— Слушай, Петр Ильич! Что-то комдив говорил о торфяниках. Подожгли их там, что ли?

Подполковник оттопырил губу.

— Ей-ей, не помню. При мне такого разговора не было. Вероятно, говорил уже потом, когда вы остались вдвоем.

— Да. Вспомнил. Это было после твоего ухода. Сказал комдив, что получил сообщение от партизан, — горят торфяники, но из их сообщения трудно понять, в каком именно районе и какую опасность представляют пожары для нас. Так что надо хорошенько смотреть самим.

— Плохо, если подожгли. Мне приходилось встречаться с торфяными пожарами еще перед войной. Дело дрянное. Труднее, чем форсирование. Ни размеров площади, ни глубины огненной массы так просто не определить.

Во второй половине дня небо потемнело еще больше пошел дождь. Дремов, зная, что грязь затруднит выдвижение полка, тем не менее радовался. «Не позволит противнику применять авиацию даже для ведения разведки». Проводив к Десне Новикова с разведкой и ротой Супруна, а следом за ним и весь первый батальон, усиленный артиллерийским дивизионом, Дремов и сам намеревался побыстрее отправиться к реке, но сразу вырваться не удалось. Подошел с кипой бумаг начальник штаба.

— Что там у нас?

— Накопилось порядочно.

— Давай самое неотложное.

Великий поднес папку.

Подписав доклад об укомплектованности части, несколько аттестаций на присвоение воинских званий офицерам, наградные листы и заявку на вооружение, Дремов внимательно прочитал боевое донесение.

— Молодцы, — похвалил он своих штабников. — Научились лучше писать, но, видно, не до конца поняли, что донесение не сводка, что тут перечисления фактов, да и повторения цифр далеко не достаточно. Читая боевое донесение, начальник должен видеть перед собой подлинную картину действий. Тут нужны краски, штрихи, мазки. Притом самые строгие. Оно должно быть предельно кратким, но каждое слово — весомым. Знаешь, что писал один старый солдат с русско-японского фронта домой?

— Не знаю.

— То-то же. Было такое письмо. После поклонов родителям и всей многочисленной семье, знакомым и незнакомым, солдат в самом конце написал: «А жисть здеся хреновая. Без штыка… до ветру не ходи, иголка рупь, все с косами, а… некого». Как видишь, в одной куцей фразе все: и политика, поскольку показано плохое отношение населения к царскому солдату; и экономика — чтобы купить иголку, надо иметь не меньше рубля, да и быт. Понял, как надо писать? Что там еще?

— По службе все. Тут вот вам, — Великий протянул проштампованный конверт, каких на имя Дремова поступало немало.

Вскрыв конверт, Дремов прочитал короткое сообщение: «Сведениями о гр. Найденовой не располагаем».

— Ладно, — только и сказал он, направляясь к группе офицеров, убывавшей вместе с ним к реке.

Облачность все сгущалась, пошел мелкий дождь, но всадники поспешно тронулись в путь. Через полчаса полевую дорогу, на которой пришлось обгонять обозы разных частей, развезло. В одной из низинок Дремов обогнал хозвзвод и медпункт первого батальона. За санитарной двуколкой шла худенькая девушка с красным крестом на рукаве. Колечки выбившихся из-под пилотки золотистых волос кудрявились на поднятом воротнике тяжелой, промокшей шинели. На спине между лопатками серебрилось пятно испарины. Уклоняясь от грязи, брызгавшей во все стороны из-под конских копыт, девушка, опустив глаза, обошла двуколку с другой стороны. Неожиданная встреча с сестричкой, месившей липкую грязь большими, не по ноге, солдатскими, сапогами, взволновала его как-то по-особенному. Что-то защемило в душе, к сердцу подступила тревога. «Солдату такая нелегкая участь вроде бы подготовлена самой судьбой, а ей? В темные ночи, слякоть и стужу видеть чужую боль и слезы, стон и раны, смотреть, как смерть косит людей. Да и это не все».

Оглянувшись еще раз, Дремов увидел, как сестричка, смахнув с обветренного лица пот и ухватившись за борт повозки, упрямо зашагала дальше. Ему даже показалось, что она оглянулась, сощурив глаза, посмотрела в его сторону с кротким упреком. Он услышал, как кто-то в колонне ее громко позвал. У него в ушах долго-долго звучало: «Зина-а-а! Зина-а-а!»