Многие бойцы видели комбата во время первой и во время второй контратаки шедшим в их боевой цепи, видели, как спустя несколько минут он, взмахнув руками, упал как подкошенный. После этого батальон еще несколько раз поднимался для удара, но уже без него. Комбата не было видно и в то время, когда роты, потеряв всех своих офицеров, отходили к оврагу.

Здоровый широкоплечий радист, принеся Лаптева к его бойцам, осторожно опустился на колени.

Многие из солдат поспешили к капитану, чтобы поудобнее усадить его под стенку, а те, кто не смог подняться, повернулись в его сторону.

Сержант Богун из роты старшего лейтенанта Сироты, принявший на себя командование батальоном во время последней контратаки, нервно подергивая головой, доложил комбату:

— В строю сорок шесть бойцов и одна дивчина!

И не успел Богун закончить доклад, как с той стороны, где лежали тяжелораненые, послышалось:

— Там, наверху, остальные… Отвоевались.

Лаптев прислушался к незнакомому голосу. И когда те же слова повторились, а оторвавшаяся от земли тощая, узловатая рука взмахнула в ту сторону, где батальон вел последний бой, вспомнил старика, прибывшего в батальон вместе со своим внуком еще в обороне.

— Там и мой Ванюшка… — вновь простонал старик. — Захоронить бы, командир… Всех бы предать землице, а то ведь ворон…

Лаптев почувствовал, как что-то горячее плеснуло в глаза, обожгло лоб.

Когда боль несколько притупилась, он, чуть приподнявшись, окинул взором лежавших бойцов, как бы прощаясь с ними. Одни, встретив взгляд командира, отвечали доверчивой улыбкой, другие, не мигая, смотрели холодно, тяжелым взглядом, как бы упрекая комбата в том, что здесь, на дне глубокого сырого оврага, истекали последние минуты их жизни.

* * *

Дождь перестал моросить. День начинал проясняться. В разрывы облаков время от времени проглядывало солнце. Над мокрыми солдатскими спинами поднимался парок. Лаптев лежал молча, боясь открыть глаза. Ему не хотелось думать ни о прошедшем бое, ни о потерях, ни даже о приближавшейся смерти, но где-то глубоко в сознании звучало: «Вот и все, что осталось от батальона… Сорок шесть бойцов и дивчина. Ни одного офицера. Все убиты или ранены». Тяжкие мысли проплывали, как набрякшие тучи. Что-то тяжелое навалилось на грудь, но комбат, преодолевая это состояние, все же нашел силы распорядиться:

— Веди, сержант… Веди всех к штабу полка и доложи… И я тоже с батальоном…

Он не успел сказать, что не хочет расставаться с батальоном. Голова закружилась, и он провалился в небытие.

Ушли солдаты, унося раненых. Ушли остатки батальона, а Лаптев, потеряв сознание, оставался там же, в овраге. Он очнулся после того, когда ощутил чье-то теплое дыхание и услышал обращенные к нему слова:

— Пейте, товарищ капитан, пейте…

Жадно глотая из фляги, Лаптев почувствовал, как к нему стали возвращаться силы.

— Где батальон? — спросил он у Денисова.

— Увели его, — ответил радист.

Когда солдаты вынесли Лаптева из оврага и поставили носилки, чтобы передохнуть, он повел глазами по избитым скатам высоты, по обглоданному кустарнику, находившемуся рядом с носилками, как бы стараясь проникнуть сознанием в глубину той земли, за которую отдали свои жизни бойцы его батальона, отвоевывая ее у врага, но мысли улетели вместе с грохотом все еще рвавшихся где-то за речкой снарядов. Носилки вновь закачались, комбат старался себе представить тот путь, по которому его несли солдаты. «Доложить бы…» — где-то глубоко пробудилась беспокойная мысль, но горло перехватило, для дыхания не хватало воздуха.

Неожиданно опустив носилки в мокрую траву на крутом скате, Денисов о чем-то заговорил шепотом с другим солдатом. Тот оглянулся в сторону, куда Денисов указывал рукой. Лица солдат стали скорбными. Преодолевая боль, Лаптев посмотрел туда же. У тропки он увидел собранных на поле боя и уложенных в один ряд бойцов его батальона. Первым лежал старший лейтенант Сирота. Лежал как живой, с открытыми глазами. На его посиневших, перекошенных губах застыла усмешка над смертью.

Закончив сосредоточение в назначенных районах, части дивизии получили новый приказ: подняться по тревоге и, соблюдая требования маскировки, отойти на восточный берег Десны.

Поскольку наступление подошедших соединений развивалось успешно, приказ об отходе за реку вызвал разного рода кривотолки среди офицеров, но разбираться с ними не было ни нужды, ни времени. Великий спешил. Стукнув кулаком по столу, сооруженному из ящиков из-под боеприпасов, твердо пресек разговоры:

— Выполняйте приказ!

Сидя в углу тесной землянки, чуть ли не подпирая головой ее потолок, он вызывал офицеров, слушал короткие доклады, ставил задачи, стараясь скрупулезно точно выполнить приказ комдива.

Тут же примостился и замполит, майор Климов. Прижимая к острому колену истертую тетрадку, то и дело смачивая слюной кончик чернильного карандаша, майор спешил закончить политдонесение. Вначале написал о том, как, отражая танковые атаки, сражался батальон Лаптева, как стоял насмерть третий батальон, прикрывая попавший в окружение полковой наблюдательный пункт, написал о подвиге связиста Куделько, постарался полно и правдиво показать дерзкие действия батальона Заикина, наносившего удар по главным силам противника с тыла. И хотя все описанное им было в значительной степени связано с многочисленными потерями личного состава, с тяжелыми душевными переживаниями, ему удалось эту часть донесения написать быстро. Когда же дело дошло до ранения командира полка, толком ничего не получилось. Прикидывал и так и этак, а результат один — невразумительное многословие.

С одной стороны, замполиту хотелось сказать, что командир полка нуждается если не в серьезном лечении, то хотя бы непродолжительном покое, а с другой — он не допускал мысли, что полк может расстаться с Дремовым. Помнил он и высказанное Дремовым опасение: «Уедешь из полка — простишься с ним навсегда».

Оторвавшись от тетрадки, Климов взглянул на подполковника Великого, который, прижимая к уху телефонную трубку, что-то торопливо записывал на уголке карты. Закончив разговор, поднял голову:

— Торопят с выступлением.

— В штаб пошлешь? — спросил замполит.

— Сию минуту. Вот только…

— Тогда пусть прихватят и мое, — попросил Климов и как-то враз дописал: «Был он ранен, а затем и контужен. Теперь чувствует себя лучше. Очень просит из полка не отправлять. Считаю, что просьбу следует удовлетворить. Выходим полковника своими силами».

Уложив листок в конверт, поспешно заклеил его.

— На, отдай, а я еще раз сбегаю в медпункт, посмотрю, как себя чувствует Лаптев. Говорят, пока нетранспортабельный. Потерял много крови.

Майор ушел. А Великий, не поднимая головы, что-то ругнулся и, сдвинув фуражку на затылок так, что на глаза упали пряди волос, чертыхаясь, исправлял на свой лад принесенное на подпись боевое донесение. Он так торопился, что некоторое время никак не реагировал на протянутую телефонистом трубку. Наконец сердито отмахнулся:

— Все переговорено. Кто там еще морочит голову?

Связист не отставал. Поглядывая то на подполковника, то на трубку, он подступил вплотную.

— Шумят, товарищ подполковник…

— Ну и назойлив ты, братец! — недовольно отозвался подполковник, отрываясь от бумаг, а когда взял трубку, то понял, что у телефона сам генерал Булатов.

— Слушаю вас, товарищ двадцать первый! — быстро сменил он тон. — Да, да. Все готово. Выступаем.

Бросив солдату трубку, Великий упрекнул:

— Должен знать начальство по голосу.

— Так говорил-то я с телефонисткой.

— Хватит! — оборвал его подполковник. — Все у вас девки в голове.

Великий не мог допустить мысли, чтобы ударить в грязь лицом перед комдивом, дивизионными штабниками, да и своим командиром. Он был уверен, что полк Дремова при любых обстоятельствах выполнит задачу не хуже других.