Она зарыдала в голос, и Питер отступил еще на шаг.
— Убери ее отсюда!
— Иди на кухню, — сказал Макс.
— Не поддавайся ему, Макс, — взмолилась она, а затем выпрямилась, вызывающе взглянула на Питера, но, словно поняв, насколько тщетны ее усилия, поникла и медленно пошла к кухне. Уже на пороге женщина обернулась, собираясь что-то сказать, однако рыдание сдавило ей горло, и она скрылась за дверью.
Питер смотрел ей вслед, вслушиваясь в приглушенный плач.
— Ты довел ее до слез, — сказал Макс.
Питер стоял, тяжело переступая с ноги на ногу, большой вес явно мешал ему.
— Прости, — сказал он, не отрывая глаз от кухонной двери. — Она всегда так плачет?
— Не знаю, — ответил Макс. — Плачущей я ее еще ни разу не видел.
Он подошел к Питеру, заглянул сбоку в его лицо.
— Ты можешь идти, — сказал он. — Теперь тебе никто не мешает.
Однако Питер так и стоял, глядя в сторону двери. Рыдания стихли, а он стоял, глядя туда и думая. И наконец повернулся к Максу.
— Я не буду донимать тебя, Макс, — сказал он. Макс не шелохнулся. — Ты меня понял? Не буду.
Лицо Макса радостно вспыхнуло, он улыбнулся:
— Ты это всерьез?
— Да, — ответил Питер. — Ладно, пойду. Прости, что потревожил тебя. Наверное, больше мы с тобой не увидимся. Прощай, Макс.
— Прощай, Питер, — отозвался Макс. Ему не терпелось побыстрее выпроводить гостя, потому что в присутствии Питера он никакой уверенности в себе не ощущал.
Питер повернулся к двери. Он понимал, что Макс ждет его ухода. Однако уже на самом пороге остановился, поколебался и снова повернулся к Максу.
— Макс, — заговорил он быстро, со странным смирением. — Как по-твоему, сможешь ты как-нибудь вечером пригласить меня на ужин?
Макс молчал, удивленно глядя на него.
— Я мог бы приодеться, — торопливо продолжал Питер. — У меня есть новый костюм, я надел бы его, и мы посидели бы, как старые друзья.
Макс, просияв от радости, подступил к нему.
— Конечно, Питер. Хочешь, поужинай с нами сегодня.
Питер едва не согласился. Но, взглянув в направлении кухни, покачал головой.
— Не сегодня, Макс, — сказал он. — Сегодня у меня назначена встреча. Может, где-нибудь на той неделе?
— В любое время, — сказал Макс.
— Ты позвонишь мне и пригласишь в гости, а, Макс?
— Обязательно, Питер. Позвоню.
Они обменялись радостными рукопожатиями. Питер вышел из квартиры, направился к лестнице. Положил ладонь на перила и начал медленно спускаться, чувствуя, что устал, снова начиная потеть и с грустью думая о том, что Макса он больше никогда не увидит. Думая о его женщине. Он жалел, что заставил ее плакать. Она была простой, совершенно чужой ему женщиной, однако Питер знал, что именно в такую он и мог бы влюбиться — мгновенно.
ПЬЕСА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ
Процесс Клевинджера [38]
Относительно переделки романа в пьесу мистер Хеллер рассказал следующее: «С самого начала было ясно, что изменения предстоит сделать значительные. Необходимо было исключить или сократить большие куски книги. Многие эпизоды ее изымались просто потому, что не имели достаточно близкой связи с основными темами пьесы — войной, смертью, гонениями и угнетением. Одни я отбрасывал с облегчением, другие неохотно. „Процесс Клевинджера“ был написан, а затем с сожалением удален из пьесы по причине скорее длины его, чем сути. Сцена занимала почти двадцать машинописных страниц — слишком много для персонажа второго плана, основная функция которого состояла в том, чтобы выйти на сцену доверчивым молодым идеалистом, а затем погибнуть. Как обнаружили со времени публикации книги учащиеся бесчисленных курсов актерского мастерства, соответствующая ее глава была очень сценичной, и я знал, что скорее всего рано или поздно переделаю эту сцену в одноактную пьесу, поскольку большая часть работы по инсценировке главы была мной уже проделана».
Одноактная пьеса «Процесс Клевинджера», основанная на главе восьмой «Поправки-22» и на армейских уложениях, касающихся сумасшествия, публикуется впервые.
На сцене стол, несколько стульев, короткая скамья. Стойка для стрелкового оружия, содержащая одну винтовку и одну лопату. Из-за кулисы медленно, точно караульный, выступает Клевинджер, на плече его висит громоздкая допотопная винтовка. С другой стороны сцены выходит Йоссариан.
Йоссариан. Ты почему в карауле?
Клевинджер. Я не в карауле.
Клевинджер производит поворот кругом и строевым шагом движется в противоположном направлении. Йоссариан марширует с ним рядом.
Йоссариан. Так почему ты разгуливаешь взад-вперед с винтовкой?
Клевинджер. Выполняю штрафную маршировку. Я осужден на сто пятьдесят семь часов этого занятия.
Йоссариан. За что?
Клевинджер. Понятия не имею.
Йоссариан. Я предупреждал тебя, Клевинджер: выполняя все их приказы, ты в конце концов наживешь неприятности.
Клевинджер. Дело не в этом, Йоссариан. Как-то раз на репетиции парада я споткнулся в строю и даже глазом моргнуть не успел, как попал под трибунал.
Йоссариан. За запинку в строю? Это серьезное преступление.
Клевинджер. Я знаю, что заслужил наказание, в противном случае я его не получил бы. Не может же быть, чтобы я был ни в чем не повинен, правда?
Йоссариан. Ты олух, Клевинджер.
Клевинджер. Вот тогда-то все и началось. Когда ты назвал меня олухом.
Йоссариан. Я всегда называл тебя олухом.
Клевинджер. Я говорю о дне, когда лейтенант Шайскопф вызвал всех нас к себе, потому что мы были такими несчастными, состоя под его началом. Помнишь?
Йоссариан. Конечно, помню.
Они подходят к скамье, садятся.
Клевинджер. Нет уж, я скажу ему, Йоссариан. Раз он спрашивает…
Йоссариан. Не будь олухом, Клевинджер.
Входит лейтенант Шайскопф, обезумевший, встрепанный. Говорит так, точно обращается к множеству сидящих перед ним солдат. В руке держит листок бумаги, в который время от времени заглядывает.
Шайскопф. Почему я? (По сцене он расхаживает, как актер-трагик.)
Йоссариан (вполголоса). А почему нет?
Шайскопф. Почему именно я, лейтенант Шайскопф, должен командовать самой несчастной на всей воздушной базе эскадрильей курсантов? Вы знаете, как мне нехорошо оттого, что всем вам плохо? Знаете, как называют меня другие офицеры?
Йоссариан. Дерьмолобый[39].
Шайскопф. А разве я в этом виноват?
Йоссариан. Да.
Клевинджер. По-моему, наш долг — сказать ему.
Йоссариан. Наш долг — помалкивать в тряпочку.
Шайскопф. Вы знаете, в чем состоит главная беда? Я знаю, в чем состоит главная беда. В вашей нравственности. Вы безнравственные… очень безнравственные. Я давно уже служу в армии, четырнадцать месяцев, и какой только нравственности не навидался, но ваша попросту ужасна. Худшая нравственность, какую я когда-либо видел.
Йоссариан. Это правда.
Шайскопф. У вас нет (заглядывает в бумажку) esprit de corps[40].
Клевинджер. Это правда.
Шайскопф. Разве я не делаю для вас все, что могу?
Йоссариан. Нет.
Шайскопф. Разве не заставляю вас каждый день маршировать больше всех других эскадрилий, чтобы вы производили на воскресных парадах лучшее впечатление? А что происходит?
