— Он опасен?
— Не думаю. В нормальном состоянии — нет. Где ты держишь капеллана? Я и его, наверное, знаю.
— В подвале. С освинцованными стенами.
— И что ты с ним собираешься сделать?
— Ну, любое из наших контртеррористических развед-подразделений может, если до этого дойдет, с легкостью прихлопнуть его. Не исключено, однако, что он представляет большую ценность. Сам знаешь, с тяжелой водой у нас не все ладно. И с тритием тоже.
— Что еще за тритий?
— Газ, который мы из нее получаем, — так тут сказано. Он необходим нам для ядерных боеголовок. Мы найдем применение куче таких, как капеллан, если только он сможет научить их мочиться тяжелой водой. А пока не знаем, как с ним поступить. Йоссариана мы держим под круглосуточным наблюдением по сорок восемь часов в сутки — так тут сказано. Думаю, это означает, что двое наших людей наблюдают за ним по двадцать четыре часа в сутки.
— Или четверо наших людей по двенадцать часов в сутки.
— Да, не исключено, что и так. Это тоже получается — круглосуточно?
— Нет, Джордж.
— Йоссариан и жена капеллана ведут зашифрованные телефонные переговоры, делая вид, будто почти ничего об этом не знают.
— Может, стоит провести опрос общественного мнения?
— Наверное, это было бы самым разумным решением. Беда, однако, в том, что мы все еще хотим секретно держать капеллана у себя — на случай если нам придется его укокошить.
— Ты уверен, Джордж, что тебе так уж необходимо забирать этот доклад с собой точно похвальную грамоту? Все это смахивает на проблему, сильно запутанную. Вот и оставь ее твоему преемнику, пусть он с ней справляется.
— Куэйлу? Тоже верно. Дельце как раз по его уму.
День, когда ушел Буш [25]
— Политика, как говорится, кончается у самого края воды.
— А что это значит, Джордж?
— Не знаю, Чарли.
— Возможно, тут имеются в виду наши границы, то, что мы стараемся делать вид, будто едины в наших взглядах и, когда дело доходит до внешней политики, никаких разногласий не терпим.
— Забавная мысль, — сказал президент, все еще продолжавший упрямо держаться своего решения уйти в отставку. — Но при чем тут вода? На севере и юге границы у нас сухопутные. Как видишь, Чарли, я кое-что смыслю в истории.
— Это география, Джордж.
Трое мужчин плюхнулись в уютные кресла личной канцелярии президента США, каждый и выглядел, и ощущал себя бóльшим, чем в любой прошедший с кануна выборов миг, неудачником. Этими тремя были сам президент, его государственный секретарь и его же верный друг Чарли Стаббз.
— Ну, поскольку я все равно ухожу, это уже не важно. Так ведь? Сколько людей ожидает сегодня приема?
— Около дюжины. Лидеры обеих политических партий — двое из палаты, двое из сената, председатель и кое-кто из обоих национальных комитетов.
— Бог ты мой, вот уж не знал, что они меня так любят, — сказал президент Буш.
— Они тебя никак не любят, Джордж. Их пугает мысль о Куэйле. Мы считаем, что тебе следует принять их.
— А-а-а, пропади оно… Поговори с ними сначала ты, Тим, подготовь их к разочарованию. Ну ладно, Чарли, а что думаешь ты? — спросил Джордж Буш, оставшись один на один с Чарли Стаббзом. — Мне ведь следует держаться за мое решение, верно?
— Только если ты сыт твоей работой по горло и искренне хочешь бросить ее. Что тебе требовалось, ты уже доказал. Ты забрался на самый верх, ты наш человек. Не так чтобы очень уж человек, это мы понимаем, но, по крайности, наш. Ну и давай отрекайся, если тебе так хочется.
— Это единственный осмысленный совет, какой я получил, с тех пор как стал президентом.
— И это будет единственным осмысленным поступком из всех тобой совершенных.
Президент рассмеялся, совершенно как славный малый, каковым его все и считали.
— Мне еще нужно столько всего упаковать. Помоги мне с кубками и похвальными грамотами, ладно? Господи, сколько же их!
— Ты хочешь забрать их все?
— Не оставлять же Белый дом грязным, верно?
— Насколько я помню, грязная предвыборная кампания у тебя возражений не вызывала, разве нет?
— А красивая была кампания! Правда, Чарли?
— Грязнейшая из всех, какие я помню, Джордж.
— Сомневаюсь, что кому-нибудь удастся ее превзойти. Я думаю, история отметит ее как мое наивысшее достижение.
— Меня и по сей день поражает, Джордж, что ты, возглавив самую гнусную, грязную и омерзительную в современной истории президентскую кампанию, все-таки вышел из нее, сохранив безупречно чистый вид. Как могло получиться, Джордж, что тебя продолжали считать человеком, по существу, порядочным, добрым и мягким?
— У меня была тысяча красок света[26], Чарли.
— А какую фантастическую работу проделал ты между днем выборов и днем вступления в должность!
— Я был хорош тогда, верно?
— Лучшим ты не был никогда. Между выборами и инаугурацией ты был ослепительным, вдохновительным, харизматичным и безупречным. Твой рейтинг побил все рекорды еще до того, как ты принес присягу.
— Лучше бы я ее не приносил.
— Тебя запомнили бы как самого популярного во всей истории президента, если бы, конечно, ты им не стал.
— Должен признать, что ты прав, — ответил Джордж Буш. — Работа президента тяжела, Чарли, и очень скучна. Одно ежедневное позирование фотографам чего стоит. К тому же существуют тысячи людей, которые выполняли бы ее не хуже моего. Делать-то, насколько мне удалось понять, ничего особо и не приходится.
— Да, вот только Дэн Куэйл не из их числа. Ни одному разумному человеку на свете понравиться он не может, и с этим ничего уже не поделаешь, даже если он обратится в Вилли Мейса[27].
— Занятно, что ты назвал это имя, — произнес Джордж Буш и рассмеялся. — Потому как одно время мы подумывали взять Вилли Мейса в мои кандидаты на пост вице-президента.
— Могу догадаться, почему вы этого не сделали, — скептически покивал Стаббз. — Если б вы взяли Вилли Мейса в кандидаты, вам трудно было бы проводить вашу кампанию ненависти к черным.
— На самом деле мы такой кампании не проводили, Чарли, — возразил президент. — Мы всего лишь постарались подмазаться к тем белым гражданам нашей страны, которые ненавидят граждан черных. По нашим прикидкам, достучавшись до ненавидящих черных избирателей, мы получили бы голоса почти ста процентов белых вообще. И потому сосредоточились на Вилли Хортоне[28], а не на Вилли Мейсе.
— А пуще всего ошеломляет меня то, Джордж, что ты влез в этой кампании по уши в дерьмо, а вылез из него, благоухая, как роза. Никто тебя ни в чем не винил.
— Чистая была работа, верно? И довольно подлая, а?
— Подлее некуда. Ты был бесхребетным и бесстыжим, да, собственно, таким и остался. Как лицемер ты безупречен, Джордж.
— Спасибо, Чарли. Я знаю, ты сказал это не для того, чтобы всего лишь польстить мне.
— Я сказал это от всей души.
— Потому я так твои слова и ценю. Но все объясняется очень просто, Чарли: народ Америки любит победителей.
— И пресса тоже?
— Ну, с журналистами хлопот вообще не бывает. Им на все наплевать, в том числе и на критику в их адрес. Они любят, чтобы их приглашали на что-нибудь официальное, пусть даже это пресс-конференция. А владельцы газет никогда ни на что не сердятся — люди они богатые и могут себе это позволить.
— Думаю, руководители твоей кампании любили тебя. Ты ведь никогда не говорил им «нет», верно?
— Только когда они говорили мне: «Скажи нам „нет“».
— А особенно изумился я, когда…
— Я знаю. Когда даже Вилли Хортон помягчел и прислал мне в ночь выборов поздравительную телеграмму.
— Пообещав ему президентское помилование, ты сделал эффектный ход, Джордж.
— Ну, я был столь многим обязан Вилли. Особенно после того, как ему не понравилась его фотография, которой мы размахивали. Все было задумано так, Чарли, чтобы создать у публики впечатление, будто каждое из решений нашей грязной кампании принимают люди, остающиеся в тени, а я просто невинный слизняк, говорящий и делающий то, что они мне велят, этакий дурак дураком.
