И у проститутки с бульвара Клиши, и у инспектора, который следит за нею, одинаково истрепаны ботинки, и у них обоих болят ноги, потому что они вынуждены истаптывать километры асфальта. Они мокнут под одним и тем же дождем, одинаково ежатся, когда дует ледяной северный ветер. Вечер и ночь окрашены для них в одни и те же цвета, и они оба видят изнанку толпы, которая безразлично снует мимо.

То же самое происходит и на ярмарке, где карманный вор шныряет среди все той же толпы. Для него ярмарка, скопление нескольких сотен людей – не праздник, не карусели, не цирковой шатер или сладкий пряник, но определенное количество кошельков, покоящихся в карманах простодушных зевак.

То же самое можно сказать и о полицейском. Как страж порядка, так и правонарушитель с первого взгляда распознают провинциала, который идеально подходит на роль жертвы.

Сколько раз мне случалось в течение нескольких часов следить за каким-нибудь знакомым карманником, например за вором, которого мы прозвали Шнурком! Он знал, что я хожу за ним по пятам, слежу за каждым его жестом. Он знал, что я знаю о его намерениях. И я в свою очередь знал, что он знает, что я рядом.

Его профессия заключалась в том, чтобы любой ценой стащить кошелек или часы, моя – помешать ему это сделать или схватить с поличным.

Что бы вы думали – иногда Шнурок поворачивался ко мне и улыбался. И я улыбался ему в ответ. Порой он даже обращался ко мне с несколькими фразами, тяжело вздыхая:

– Сегодня мне придется нелегко!

Я отлично знал, что Шнурок сидит без сантима в кармане и сможет поесть вечером лишь при условии, что его будет ждать успех.

Он также отлично знал, что я получаю в месяц всего сто франков, что мои ботинки давно просят каши, а дома меня ждет жена.

Я его арестовывал по крайней мере десять раз, очень вежливо сообщая:

– Ты попался!

И он был этому рад почти так же, как и я. Ведь он знал, что в участке сможет поесть и выспаться в тепле. Многие воришки так хорошо знали работников нашей конторы, что частенько интересовались:

– Кто дежурит сегодня ночью?

Потому что одни полицейские разрешали курить, другие – нет. После этого целых полтора года улицы казались мне идеальным местом, потому что меня перевели в крупный магазин. Вместо дождя, холода, солнца, пыли – перегретый воздух, рулоны шевиота, сурового полотна, линолеум и мерсеризованные нитки, и среди этого я проводил все мои дни.

В те времена в проходах между отделами через равное расстояние размещались душники, посылающие снизу вверх жгучий и сухой воздух. Это было весьма кстати, когда входишь в помещение промокшим до нитки. Ты устраиваешься у вентиляционного отверстия, и вокруг тебя тут же распространяется облако пара.

После нескольких часов дежурства я начинал бродить около входных дверей, которые, открываясь, каждый раз пропускали в здание небольшое количество кислорода.

И при этом было совершенно необходимо выглядеть естественно. Казаться обычным клиентом! А это легко, не правда ли, когда весь этаж забит исключительно корсетами, женским бельем и шелковыми лентами?

– Могу ли я попросить вас следовать за мной, не устраивая скандала?

Некоторые сразу же все понимали и, не говоря ни единого слова, понуро шли в кабинет директора. Другие начинали строить из себя святую невинность, пронзительно кричали или пытались закатить истерику.

Однако и здесь у нас тоже появлялась «постоянная клиентура». Будь то Бон Марше, Галерея Лувр или Прентан, среди толпы мы сразу же выделяли знакомые фигуры. В большинстве случаев это были женщины среднего возраста, которые ухитрялись спрятать невероятное количество всевозможных товаров в специальных карманах, нашитых между платьем и нижней юбкой.

Сейчас эти полтора года не кажутся мне чем-то таким уж особенным. Но тогда каждый час, проведенный в магазине, представлялся таким же долгим, как час ожидания в приемной дантиста.

– Сегодня во второй половине дня ты дежуришь в «Галерее Лафайет»? – порой спрашивала моя жена. – Мне там надо купить кое-какие мелочи.

В магазинах мы не разговаривали друг с другом. Делали вид, что незнакомы. Это было чудесно. Я был счастлив наблюдать за тем, как она с гордым видом переходила из отдела в отдел, лишь иногда позволяя себе лукавый взгляд в мою сторону.

Я не думаю, что мадам Мегрэ когда-нибудь размышляла о том, что могла бы выйти замуж за кого-нибудь еще, кроме инспектора полиции. Она знала имена всех моих коллег, с теплотой говорила о сотрудниках с набережной Орфевр, которых никогда не видела, обсуждала их привычки, успехи и неудачи.

Прошло немало лет, и однажды во время утреннего воскресного дежурства я привел свою супругу в знаменитое ведомство на набережной Орфевр. Мадам Мегрэ ничему не удивлялась. Она ходила по зданию полиции, как по собственному дому, ища глазами детали, о которых так много слышала.

Лишь один раз моя жена с изумлением заметила:

– Здесь не так грязно, как я думала.

– А почему здесь должно быть грязно?

– В местах, где обитают только мужчины, никогда не бывает чистоты. Они даже пропитываются особенным запахом.

Я не стал показывать ей камеру предварительного заключения, запах которой ей бы действительно не понравился.

– А здесь, слева, чье место?

– Торранса.

– Это того, высоченного? Я должна была догадаться. Он как ребенок, до сих пор развлекается тем, что вырезает свои инициалы на столешнице. А папаша Лагрюм, тот, который постоянно где-то ходит?

Уж коли я заговорил о ботинках, то поведаю вам историю, которая так растрогала мою жену.

Лагрюм, или папаша Лагрюм, как мы его называли, был старше нас всех, но так и не дослужился до звания выше инспектора. Это был высокий и грустный человек. Летом он вечно страдал сенной лихорадкой, а с первыми холодами у него разыгрывался хронический бронхит и его глухой кашель можно было услышать в любом отделе криминальной полиции.

К счастью, он не часто бывал на набережной Орфевр. Однажды Лагрюм, рассказывая о своем кашле, имел неосторожность обронить:

– Врач рекомендовал мне свежий воздух.

Чем тут же не преминули воспользоваться. У Лагрюма были длинные ноги и большие ступни, поэтому ему поручали самые хлопотные поиски, и бедняга день за днем мерил шагами весь Париж, частенько даже без надежды на нужный результат.

– Это можно поручить только Лагрюму!

Что это значит, понимали все, за исключением этого простака, который с самым серьезным видом заносил поручение в записную книжку, брал зонтик под мышку и уходил, церемонно попрощавшись со всеми.

Порой я задаюсь вопросом: быть может, он отлично осознавал, какую роль ему отводили? И безропотно смирился? Его жена долгие годы тяжело болела, каждый вечер ожидая мужа в их пригородном доме, чтобы он помог ей по хозяйству. А когда его дочь вышла замуж, я полагаю, что именно Лагрюм вставал по ночам, чтобы позаботиться о внуке.

– Лагрюм, ты до сих пор пахнешь детскими пеленками!

Однажды на улице Коленкур убили старую женщину. Банальное преступление, не вызвавшее никакого шума в прессе, так как жертвой оказалась обычная горожанка безо всяких связей, проживавшая на скромную ренту.

Подобные дела – самые трудные. Загруженный работой в магазинах – а приближалось Рождество, – я не принимал участия в расследовании, но, как и все в конторе, был знаком с деталями этого уголовного дела.

Преступление было совершено при помощи кухонного ножа, брошенного там же, в квартире. Этот нож являлся единственной уликой. Совершенно обычный нож, такие продаются в любой скобяной лавке, в универмагах, в ближайших магазинчиках, на рынках. Изготовитель, которого в скором времени разыскали, утверждал, что продал в парижских округах десятки тысяч подобных ножей.

Нож был новым. Его явно купили специально для определенной цели. На его ручке еще отлично виднелась цена, нанесенная нестираемым карандашом.

Именно эта деталь дарила смутную надежду: она могла помочь обнаружить торговца, продавшего орудие убийства.