Он так спокойно произнес «мой персонаж», и самое странное, что я не возразил – возможно, из-за Ксавье Гишара и его искрящегося смехом взгляда, который он не сводил с меня.

– На этот раз речь идет не о бульварном романе, а о… Как вы это назвали, месье Сим?

– Полухудожественное произведение.

– И вы рассчитываете, что я…

– Я хотел бы узнать вас получше.

Я уже упоминал: ему были чужды сомнения. И полагаю, что именно в этом заключалась его сила. Думаю, благодаря ей Сим сумел подключить к своей игре моего патрона, который искренне интересовался любыми образчиками рода людского и который сообщил мне совершенно серьезно:

– Ему всего лишь двадцать четыре года.

– Мне трудно придумать персонаж, если я не знаю, как он ведет себя на протяжении всего дня. Например, я не смогу написать о миллиардерах, пока не увижу хотя бы одного из них в халате, поедающего вареное яйцо на завтрак.

Все это случилось так давно, но я по сей день задаюсь вопросом, по какой загадочной причине мы слушали его, не хохоча.

– Итак, вы хотели бы…

– Узнать вас получше, понаблюдать за тем, как вы живете и работаете.

Разумеется, патрон не отдавал мне никаких приказов. В противном случае я, без сомнения, заартачился бы. Какое-то время мне еще казалось, что Гишар меня разыгрывает, ведь он остался верным сыном Латинского квартала, а в ту пору Латинский квартал обожал подобные каверзы.

Быть может, для того чтобы сделать вид, будто я не принимаю всю эту затею всерьез, я равнодушно пожал плечами и сказал:

– Приступайте, когда захотите.

Обрадованный Сим вскочил.

– Прямо сейчас!

Повторю еще раз: теперь, по прошествии многих лет, все это может показаться смешным. В то время доллар стоил совершенно невероятных денег. Американцы прикуривали сигары от банкноты в тысячу франков. Чернокожие музыканты буйствовали на Монмартре, а богатые дамы в возрасте позволяли аргентинским жиголо воровать у них драгоценности во время танцевальных вечеринок.

Роман «Холостячка» печатался астрономическими тиражами, полиция нравов была сыта по горло оргиями в Булонском лесу, которые она не всегда осмеливалась прерывать, боясь побеспокоить «расшалившихся» работников иностранных консульств.

Женщины носили короткие стрижки и короткие юбки, мужчины щеголяли ботинками с заостренными носами и брюками, обтягивающими лодыжки.

Я отлично понимаю, что это ничего не объясняет. Но все это – часть общего целого. Я снова вижу юного Сима, входящего утром в мой кабинет, словно он уже стал одним из инспекторов полиции. Романист приветливо бросает: «Не обращайте на меня внимания», и усаживается в углу.

Он по-прежнему не делал никаких записей. Задавал мало вопросов. Он скорее имел привычку высказывать собственное мнение. Как он мне объяснил впоследствии – но это вовсе не означает, что я ему поверил, – реакция человека на какое-либо утверждение может рассказать о нем много больше, чем ответ на четко сформулированный вопрос.

В полдень, когда мы – Люка, Жанвье и я – шли на аперитив в ресторан «Дофин», что случалось частенько, он следовал за нами.

По утрам, во время оперативного совещания в кабинете нашего патрона, он всегда оказывался сидящим где-нибудь в уголке.

Это продолжалось несколько месяцев. Когда я спрашивал Сима, что он пишет, молодой человек отвечал:

– Все те же популярные романы, ведь я должен зарабатывать на жизнь. С четырех до восьми часов утра. В восемь часов мой рабочий день заканчивается. Я приступлю к написанию полухудожественных произведений только тогда, когда почувствую, что готов.

Уж и не знаю, что пришло ему в голову, но однажды, после того как в одно из воскресений я пригласил писателя отобедать на бульвар Ришар-Ленуар и представил его жене, молодой человек вдруг прекратил визиты на набережную Орфевр.

Было даже как-то странно больше не видеть, как он сидит в углу, встает, когда встаю я, постоянно следует за мной по пятам, посещая все отделы, которые посещаю я сам.

Весной я получил весьма неожиданное приглашение:

«Жорж Сим имеет честь пригласить Вас в следующий вторник в сквер Вер-Галан на церемонию спуска на воду его корабля «Остгот», освящение которого проведет господин кюре из собора Парижской Богоматери».

Я туда не пошел. Впоследствии от патрульных полицейских я узнал, что в течение трех дней и ночей целая банда бесноватых молодчиков гуляла на борту корабля, пришвартовавшегося в самом центре Парижа и расцвеченного яркими флагами. Однажды, пересекая Новый мост, я увидел упомянутый корабль; у подножия мачты сидел мужчина в фуражке капитана дальнего плавания и печатал на машинке.

Уже на следующей неделе судно исчезло, и сквер Вер-Галан обрел свой привычный вид.

Около года спустя я получил еще одно послание, на сей раз написанное на одной из наших дактилоскопических карточек.

«Жорж Сименон имеет честь пригласить Вас на антропометрический бал, который состоится в “Буль-Бланш” по случаю запуска серии его детективных романов».

Сим превратился в Сименона.

А скорее всего, ощутив себя отныне значительной персоной, литератор вернулся к своей настоящей фамилии.

Я не стал этим озабочиваться и не пошел на пресловутый бал, но на следующий день узнал, что его посетил сам префект полиции.

Узнал из газет. Все в тех же газетах, причем на первой полосе, сообщалось, что комиссар Мегрэ «с шумом ворвался в детективную литературу».

В то утро, когда я прибыл на набережную Орфевр и поднимался по парадной лестнице, я видел одни лишь насмешливые улыбки и веселые лица; многие спешили отвернуться, завидев меня.

Мои инспекторы делали все возможное, чтобы сохранить положенную им серьезность. Коллеги на оперативном совещании общались со мной с каким-то новым, нарочито подчеркнутым уважением.

Лишь патрон вел себя как обычно и с рассеянным видом поинтересовался:

– А вы, Мегрэ? Какие у вас сейчас дела в производстве?

В магазинчиках квартала Ришар-Ленуар не было такого торговца, который бы не счел своим долгом продемонстрировать газету с моей фамилией, напечатанной крупным шрифтом, моей жене и взволнованно спросить:

– Это действительно ваш муж, не правда ли?

Увы, это был я!

Когда многие узнали, что я пишу эту книгу, а издатель Сименона предложил мне опубликовать ее, даже не прочитав, еще до того, как была закончена первая глава, – бóльшая часть моих друзей отнеслась к моему замыслу одобрительно, хотя и с некоторой долей скептицизма. Я не сомневаюсь, что они думали: «Вот и Мегрэ взялся за перо!»

Действительно, в течение нескольких последних лет по крайней мере трое моих бывших коллег, принадлежащих к тому же поколению, что и я, написали и выпустили свои мемуары.

Спешу заметить, что они следовали старинной традиции полицейских Парижа, благодаря которой на свет появились воспоминания Масе и великого Горона, в свое время возглавлявших Сюрте[1]. Что же касается наиболее блистательного полицейского, легендарного Видока, то он, к несчастью, не оставил собственноручно написанных мемуаров. Основываясь на них, можно было бы сравнить его с портретом, созданным литераторами, которые вывели его под собственной или же под чужой фамилией, как это сделал Бальзак, наделив своего героя именем Вотрэн.

Я нисколько не стремлюсь примерять на себя роль защитника своих коллег. Я лишь мимоходом отвечаю на замечания, которые нередко слышу.

– Что их читать, – говорят мне. – Им приходилось прикладывать совместные усилия и трудиться втроем, чтобы разгадать загадку любого нашумевшего преступления.

И тут же приводят в пример дело Месторино, которое недавно наделало так много шума.

Однако я могу сказать, что и сам участвовал в этом процессе, потому что дело подобного масштаба требует совместной работы всех полицейских служб. Что же касается финального допроса, знаменитого допроса, длящегося двадцать восемь часов, допроса, который сейчас так любят припоминать, – то нас в нем участвовало даже не четверо, а, по крайней мере, шестеро человек, последовательно сменявших друг друга, и каждый из нас задавал одни и те же вопросы, формулируя их самым невероятным образом, и каждый раз одерживая пусть крошечную, но победу.