– Лагрюм! Займитесь-ка этим ножом.

Инспектор завернул улику в кусок газетной бумаги, положил сверток в карман и ушел.

Он отправился в путешествие по Парижу, которое продлилось девять недель. Каждое утро он появлялся в кабинете и каждый вечер снова возвращался туда, чтобы спрятать нож в ящик. Каждое утро все видели, как он засовывает орудие преступления в карман, берет неизменный зонт и уходит, как обычно, раскланявшись с присутствующими.

Я узнал, сколько магазинов в городе – эта история впоследствии стала легендой – торгует такими ножами. Если не брать пригороды, а ограничиться лишь двадцатью парижскими округами, получается умопомрачительная цифра.

А ведь Лагрюм не мог воспользоваться транспортом. Ему нужно было обойти улицу за улицей, дом за домом. В кармане полицейского лежал план Парижа, и он час за часом вычеркивал определенное количество улиц.

Я полагаю, что в конце концов даже его непосредственное начальство забыло, какое поручение он выполняет.

– Лагрюм свободен?

Кто-то отвечал, что Лагрюм на задании, и все забывали о долговязом инспекторе. Как я уже упоминал, все это происходило незадолго до праздников. Зима выдалась дождливой и холодной, мостовые были липкими от грязи, а Лагрюм с утра до вечера шагал со своим бронхитом и своим глухим кашлем, не ведая усталости, не задаваясь вопросом, есть ли в этом хоть малейший смысл.

На девятой неделе, сразу после Нового года, когда стоял трескучий мороз, он появился в управлении в три часа пополудни, как обычно спокойный, мрачный, и в его глазах не промелькнуло ни искры радости, ни малейшего облегчения.

– Патрон у себя?

– Ты что-то нашел?

– Нашел.

Но не в скобяной лавке, не на рынке, не у торговца хозяйственными товарами. Все эти места Лагрюм обошел напрасно.

Нож продали в магазине канцелярских товаров на бульваре Рошешуар. Продавец узнал надпись и вспомнил молодого человека в зеленом шейном платке, который купил оружие более двух месяцев назад.

Торговец дал весьма точное описание подозреваемого, молодого человека арестовали и в следующем году казнили.

Что касается Лагрюма, то он умер на улице, но не от бронхита, а от остановки сердца.

Перед тем как приступить к рассказу о вокзалах, и прежде всего о Северном вокзале, с которым у меня старые счеты, как мне кажется, требующие урегулирования, я вынужден коснуться темы, не слишком-то приятной для меня.

В разговорах, касающихся начала моей карьеры и различных постов, которые я занимал, меня частенько спрашивают:

– А вы когда-нибудь работали в полиции нравов?

В наши дни ее больше так не называют, а целомудренно именуют Бригадой по охране нравственности.

Да что сказать! Конечно, я служил в ней, как и большая часть моих коллег. Совсем недолго, несколько месяцев.

Даже если сейчас я и убежден в необходимости опыта подобного рода, все же о том периоде у меня сохранились одновременно несколько туманные и смущающие воспоминания.

Я уже рассказывал о непринужденных и даже «родственных» отношениях, которые самым естественным образом возникают между полицейскими и теми, за кем они обязаны следить.

В силу обстоятельств подобные отношения возникают и в данной сфере деятельности. Возможно, именно в полиции нравов такие связи особенно крепки. Действительно, у каждого инспектора Бригады по охране нравственности существует своя «клиентура», если ее можно так назвать, и состоит она из весьма ограниченного числа женщин, которых всегда можно обнаружить в одних и тех же местах: на пороге одного и того же отеля, под одним и тем же газовым фонарем, а если проститутка уровнем повыше – на террасе одной и той же пивной.

В ту пору я еще не отличался массивным телосложением и той полнотой, которая пришла с годами, и выглядел моложе своих лет.

Если вы вспомните историю с птифурами на бульваре Бомарше, то поймете, что в некоторых сферах жизни я был весьма робок.

Большая часть агентов полиции нравов держалась накоротке с девицами, чьи имена и прозвища они отлично знали, и возникла даже своеобразная традиция: во время облав, когда проституток грузили в полицейский фургон, изображать из себя отъявленного грубияна, смеясь, обмениваться с задержанными самыми грязными, непристойными выражениями.

Более того, арестованные дамы завели привычку задирать юбки и демонстрировать полицейским зад, что самим девицам, без сомнения, казалось страшным оскорблением, которое они сопровождали вызывающими словечками.

В первое время я постоянно краснел – тогда я вообще легко краснел. Моя стеснительность не осталась незамеченной, ведь эти женщины знали толк в мужчинах.

И совершенно внезапно я превратился если не в предмет особого презрения, то в козла отпущения.

На набережной Орфевр меня никогда не звали по имени, и я искренне убежден, что большинство моих коллег до сих пор его просто не знает. И если бы кто-нибудь спросил мое мнение, то я ответил бы, что не хочу, чтобы ко мне обращались по имени. Хотя я нисколько его не стыжусь.

Возможно, речь идет о мелкой мести инспектора, который был посвящен в это?

В моем ведении находился квартал Севастополь, прилегающий к Центральному рынку. Его облюбовали девицы самого низкого пошиба, и прежде всего очень старые проститутки, которые обрели здесь своего рода убежище.

Здесь же обретались юные служанки, только что прибывшие из Бретани, где они уже прошли свое первое боевое крещение. Так что на моем участке столкнулись две крайности: шестнадцатилетние девчонки, за право покровительствовать которым сражались местные сутенеры, и гарпии без возраста, которые отлично защищались сами.

И вот однажды началась травля, самая настоящая травля. Я шел мимо одной старухи, торчавшей на пороге грязного отеля, когда услышал, как меня окликают, демонстрируя в улыбке испорченные зубы:

– Добрый вечер, Жюль!

Я решил, что она выбрала имя наугад, но пройдя еще немного, был встречен теми же словами.

– Как дела, Жюль?

После, собираясь все вместе, они заходились в отвратительном хохоте и отпускали комментарии, которые невозможно передать на бумаге.

Я знал, как поступили бы многие на моем месте. Они бы сцапали парочку проституток и заперли бы их в тюрьме Сен-Лазар, чтобы у девиц появилось время подумать о своем поведении.

Хватило бы одной демонстрации силы, и, возможно, на меня стали бы смотреть с некоторым уважением.

Но я этого не сделал. Мною руководило не чувство справедливости. И не жалость.

Скорее всего, я не желал играть навязываемую мне роль. Я предпочел притвориться, что ничего не слышу. Я надеялся, что им надоест. Но эти девицы – сущие дети, которые никогда не довольствуются одной шуткой.

О пресловутом Жюле сочинили песенку, которую проститутки принимались петь или кричать во все горло, стоило мне появиться. Другие, когда я проверял их документы, пробовали канючить:

– Не будь скотиной, Жюль! Ты такая лапушка!

Бедная Луиза! В тот период она больше всего боялась не того, что я поддамся пагубному желанию, а того, что могу принести домой какую-нибудь дурную болезнь. Я подцепил блох. Когда я возвращался в нашу квартирку, мадам Мегрэ заставляла меня раздеваться и принимать ванну, а сама в это время чистила мою одежду на лестничной площадке или перед открытым окном.

– Наверное, ты прикасался к ним сегодня. Почисти как следует ногти!

Разве не утверждали знающие люди, что можно подхватить сифилис, отхлебнув из чужого стакана?

Все это было весьма неприятно, но я узнал то, что должен был узнать. Разве я не сам выбрал профессию?

Я бы ни за что на свете не стал просить, чтобы мне подыскали другое занятие. Но мое начальство само приняло необходимые меры: предполагаю, это было сделано скорее из целесообразности, нежели из уважения к моей персоне.

Меня перевели на вокзалы. Если быть более точным, прикрепили к некоему темному и зловещему зданию, которое зовется Северным вокзалом.