— Извините, мэтр. Я не знал, что он с вами.

Заглянув перед обедом на Орлеанскую набережную, я начисто забыл о цветах и ничего не заметил. Пробыв с Иветтой недолго, предупредил, что вынужден обедать в городе и вернусь около одиннадцати вечера.

На Анжуйской набережной сразу поднялся в спальню, чтобы переодеться, и нахмурился, перехватив ироническую улыбку Вивианы, сидевшей за туалетом.

— Очень мило с твоей стороны! — бросила она, когда я, сняв галстук и пиджак, посмотрел на ее отражение в зеркале.

— О чем ты?

— О присланных тобой цветах. Карточки при них не было, вот я и предположила, что они от тебя. Я не ошибаюсь?

В ту же секунду я увидел свои розы в большой вазе на столике. Это напомнило мне, что Иветта ничего о них не сказала и я не заметил цветов в квартире.

— Надеюсь, их доставили по верному адресу? — добавила Вивиана.

Она убеждена, что было как раз наоборот. Сегодня у меня отсутствовал какой-нибудь повод посылать ей цветы. Не понимаю, как могла получиться ошибка. Я раздумывал об этом больше, чем следовало бы, потому что подобные тайны не дают мне покоя, пока я не нахожу им правдоподобного объяснения. У Лашома — я не сомневаюсь в этом — правильно указал фамилию — Иветта Моде — и до сих пор вижу, как продавщица вывела на конверте эти слова. Неужели я, диктуя затем адрес, машинально назвал Анжуйскую набережную вместо Орлеанской?

В таком случае Альбер, распаковывая розы у себя в комнате, не прочел надпись на конверте и, не найдя в нем карточки, выбросил его в мусорную корзинку. А Вивиана, которая наверняка пришла к тем же выводам, что и я, пошла и порылась в ней.

Посылать новые цветы было уже поздно, а завтра, в воскресенье, магазины были закрыты, сходить же на цветочный рынок в двух шагах от нас мне просто не пришло в голову. К Иветте я отправился лишь после второго завтрака, потому что все утро работал, и она объявила мне, что отпустила Жанину навестить сестру, содержащую вместе с мужем ресторанчик в Фонтенесу-Буа.

Погода стояла идеальная — холодная, но солнечная.

— Как насчет того, чтобы подышать воздухом? — предложила она.

Иветта надела норковую шубу, которую я купил ей к зиме, еще когда она жила на улице Понтье, и которой дорожит больше, чем любым другим из своих приобретений — это ее первая меховая вещь. Может быть, ей и погулять-то захотелось, чтобы пощеголять в обнове?

— Куда пойдем?

— Безразлично. Просто походим по улицам.

Та же мысль пришла множеству людей — и парам, и целым семьям, так что, начиная с улицы Риволи, нас затянуло на тротуаре в своего рода шествие, сопровождавшееся шарканьем ног по асфальту, этим особым воскресным шумом, который производят люди, идущие не торопясь и останавливаясь у каждой витрины. Скоро Рождество, и повсюду выставлены соответствующие товары.

Перед универмагом «Лувр» толпу рассекали барьеры, и мы лишь полюбовались с площадки у входа световой феерией, озарявшей весь фасад.

— Не сходить ли нам посмотреть, что в этом году делается в «Галери Лафайет» и в «Прентан»?

Стемнело. На террасах кафе, вокруг жаровен с углями, сидели усталые семьи. Вполне возможно, что Иветта выступала сегодня в новой роли. Похоже, ей нравится копировать мелкобуржуазные пары, за которыми мы следовали, и нам не хватало только вести с собой за руку детей.

Она почти не говорит о будущем материнстве, а если и намекает на него, то без всякого волнения, как будто оно стало для нее чем-то привычным. Подобно мужчине, она не находит в этом ничего таинственного или страшного. Она беременна и впервые не избавляется от ребенка — вот и все. Смутило ее на мгновение лишь одно — что я потребовал его оставить. На это она не рассчитывала.

Интересно, не для того ли, чтобы меня отблагодарить, а заодно попробовать себя в положительной роли, которую ей предстоит сыграть, Иветта предложила эту прогулку, столь противоречащую как ее, так и моим привычкам?

Мы останавливались перед теми же витринами, что и толпа, потом опять двигались дальше, опять останавливались через несколько метров, и ароматы разных духов смешивались на тротуаре с запахом пыли.

— Где хочешь обедать?

— Может, пойдем поедим кислой капусты?

Было еще слишком рано, и мы завернули в какое-то кафе около Оперы.

— Устала?

— Нет. А ты?

Я испытывал известное утомление, но не уверен, что чисто физическое. К тому же оно никак не было связано с Иветтой. Я назвал бы свое тогдашнее состояние космической меланхолией, навеянной унылым шарканьем толпы.

Мы пообедали в эльзасской пивной на улице Энгьен, где нам много раз доводилось наслаждаться кислой капустой, после чего я предложил сходить в кино, но Иветта предпочла вернуться домой.

Около десяти, когда мы смотрели телевизор, мы услышали, как в замке повернулся ключ, и я впервые увидел принаряженную Жанину, выглядевшую очень элегантно в юбке цвета морской волны, белом лифе, голубом пальто и красной шляпке. Косметика была у нее теперь другая, духи — тоже.

Мы продолжали смотреть телевизор. Иветта, чихнув два-три раза, настояла, чтобы мы выпили грогу, и в половине двенадцатого все в квартире спали.

Это был один из самых спокойных, самых неторопливых дней за много лет.

Нужно ли признаваться, что от него осталось ощущение, которое я предпочитаю не анализировать?

Светит солнце, люди без пальто прогуливаются по Круазетт, пальмы которой вырисовываются на фоне фиолетовой голубизны Эстереля[8] и синевы моря, где маленькие белые лодки кажутся словно подвешенными в небе.

Я настоял, чтобы моя жена вышла в город с Жеральдиной Филипс, своей подругой, с которой она не виделась много лет и встретилась в день нашего приезда в холле «Карлтона». Их знакомство началось еще до меня, и, столкнувшись, они бросились друг другу на шею.

Постараюсь изложить все по порядку, хоть это и кажется мне бесполезным.

Передо мной лежит календарь, но я не нуждаюсь в нем — и без него не запутаюсь в воспоминаниях. Страницы, на которых я пишу, иного формата, нежели раньше, потому что пользуюсь гостиничной бумагой.

Когда я перечитал то, что написал у себя в кабинете утром в понедельник 19 декабря, мне показалось, что это происходило в другом мире или, во всяком случае, очень давно; мне надо сделать над собой усилие, чтобы поверить, что Рождество, которое я встречаю, — это тот самый праздник, за подготовкой к которому мы с Иветтой наблюдали на улицах Парижа в воскресенье.

В понедельник утром я послал ей цветы, позаботившись на этот раз, чтобы они попали к ней, и когда в полдень забежал ее поцеловать, увидел, что она по-настоящему растрогана. Я никогда не дарил ей цветов — все недосуг было о них подумать, — если не считать случайных букетиков в кафе или на террасе, причем почти всегда это были фиалки.

— Ты со мной обращаешься как с настоящей дамой, — восхитилась она. Посмотри, какие они красивые!

Вторую половину дня провел во Дворце. Я обещал Вивиане вернуться пораньше, потому что этим вечером у нас дома должно было состояться то, что мы именуем «обедом старшины сословия», — обед, ежегодно даваемый нами всем старым хрычам из адвокатуры.

Возвращаясь на Орлеанскую набережную, я намеревался пробыть на торжестве всего несколько минут. Случилось так, что, пересекая мостик, связывающий острова Сите и Сен-Луи, я бросил взгляд на окна нашей с Иветтой квартиры, что обычно мне несвойственно Они отсвечивали розовым, и помню, как отметил про себя, что это создает впечатление уютного, теплого гнездышка, местечка, где хорошо жить вдвоем. Молодые пары, гуляющие по набережным и двигающиеся как бы боком, потому что парень и девушка держат друг друга за талию, наверняка поглядывают подчас на наши окна и вздыхают:

— Попозже, когда мы…

Своим ключом мне воспользоваться не пришлось — узнав мои шаги на лестнице, Жанина распахнула дверь, и я понял: что-то стряслось.