— Он пил?

— Несколько стопок, слишком мало, чтобы спиртное подействовало так сильно. Я рассчитывала, что на улице он успокоится и вернется просить прощения. До того как тебе позвонить, я с полчаса просидела в своем уголке, вскакивая всякий раз, как отворялась дверь. Внезапно мне пришло в голову, что он, может быть, отправился к тебе домой.

— Я никого не видел.

— Уверена, он это сделает: он говорил не впустую. Мазетти не из тех, кто принимает решение не подумав, и если уж что запало ему в голову, он любой ценой добивается своего. Как и в учебе! Мне страшно, Люсьен. Я так боюсь, что с тобой что-нибудь случится.

— Пошли?

— Дай мне выпить еще стаканчик.

Этот стаканчик оказался лишним, что я и понял, когда у нее стал заплетаться язык, взгляд остекленел и тон изменился.

— Ты ведь уверен, что я ни за что на свете тебя не брошу, правда? Ты должен знать это, знать, что ты для меня все, что до тебя я не жила и если тебя не станет…

Я подозвал официанта, расплатился, а она ухитрилась допить и мою порцию.

Перед уходом Иветта упросила меня проверить, не подстерегает ли он нас на улице. Нам посчастливилось сразу же поймать такси, и мы поехали на улицу Понтье. В машине она прижалась ко мне, хныча и порой вздрагивая.

Ее рассказ вовсе не обязательно был точен, и я никогда не узнаю, что она наплела Мазетти. Даже когда нет никакого резона лгать, ее тянет на выдумки, в которые она в конце концов сама начинает верить.

Разве сперва она не поклялась ему, что я всего лишь ее адвокат, что она неповинна в истории на улице Аббата Грегуара и по гроб обязана мне, спасшему ее от несправедливого приговора?

Это началось в июле, не помню уж в какой будний день, когда я повез Иветту в Сен-Клу позавтракать в кабачке — она обожает такие заведения. На террасе, где мы ели, была уйма народу, и я лишь мельком обратил внимание на двух молодых людей без пиджаков, у одного из которых были очень черные вьющиеся волосы; они сидели за соседним столиком и все время поглядывали в нашу сторону. В два тридцать у меня была назначена важная встреча, но к четверти третьего мы еще не покончили с десертом. Я предупредил Иветту, что должен уехать.

— Можно мне остаться? — попросила она.

Два дня она молчала и рассказала мне обо всем лишь на третий, когда мы выключили свет и собирались заснуть.

— Спишь, Люсьен?

— Нет.

— Можно с тобой поговорить?

— Разумеется. Зажечь свет?

— Не надо. Мне кажется, я опять кое-что натворила.

Я часто спрашивал себя, откуда в ней эта искренность, эта страсть исповедоваться — от совестливости, от врожденной жестокости или, возможно, от потребности сделать свою жизнь поинтересней, окрашивая ее в драматические тона.

— Заметил ли ты в тот день в Сен-Клу двух молодых людей?

— Каких?

— Они сидели за соседним столиком. Один был брюнет, очень мускулистый.

— Да.

— Когда ты уехал, я увидела, что он отделался от приятеля и вот-вот со мной заговорит; действительно, чуть позже он попросил разрешения выпить кофе за моим столиком.

Со времени нашего знакомства у нее были и другие похождения, и я верю, что она искренна, когда уверяет, что я обо всех них знаю. Первое было у нее с одним музыкантом из кабака около Сен-Жермен-де-Пре уже через две недели после ее оправдания, когда она жила еще на бульваре Сен-Мишель. Она призналась мне, что просидела целый вечер рядом с джазом, а на второй музыкант увел ее с собой.

— Ревнуешь, Люсьен?

— Да.

— Тебе очень тяжело?

— Да. Но это не важно.

— Думаешь, я могла бы и воздержаться?

— Нет.

Это правда. Здесь секрет не в одной чувственности. Это глубже — ей нужно разнообразить жизнь, быть центром чего-то, ощущать на себе чье-то внимание.

Я убедился в этом еще на суде над ней, где она, вероятно, прожила самые опьяняющие часы своей жизни.

— Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я выложила тебе все?

— Да.

— Даже если тебе от этого будет больно?

— Это мое дело.

— Ты на меня сердишься?

— Это не твоя вина.

— По-твоему, я не такая, как другие?

— Да, не такая.

— Тогда как же другие устраиваются?

В такие минуты, когда мы доходим до определенной степени абсурда, я поворачиваюсь к ней спиной, потому что знаю, чего она хочет — до бесконечности рассуждать о ней, копаться в ее личности, инстинктах, поведении.

Она и сама отдает себе в этом отчет.

— Я тебя больше не интересую?

Тогда она дуется или плачет, потом смотрит на меня, как непослушная маленькая девочка, и наконец решается попросить прощения.

— Не понимаю, как ты меня терпишь. Но думал ли ты, Люсьен, какая мука для женщины иметь дело с мужчиной, который все знает, все угадывает?

Роман с музыкантом продолжался всего пять дней. Однажды вечером я нашел ее какой-то странной — состояние лихорадочное, зрачки расширены — и, задав необходимые вопросы, вытянул из Иветты, что он заставлял ее принимать героин. Я разозлился и, когда на следующий день понял, что, вопреки моему запрету, она опять виделась с ним, впервые влепил ей пощечину, да такую, что у нее несколько дней красовался синяк под левым глазом.

Я не могу ни следить за ней круглые сутки, ни требовать, чтобы она все время меня ждала. Я знаю, что меня на нее не хватает, и поневоле позволяю ей искать на стороне то, чего не даю сам. А если мне при этом больно, тем хуже для меня.

Первые месяцы меня захлестывала тревога, потому что я постоянно гадал, вернется Иветта ко мне или очертя голову бросится в какую-нибудь грязную авантюру.

После Сен-Клу мои тревоги обрели иную форму.

— Происхождения этот парень итальянского, но родился во Франции и считается французом. Знаешь, чем он занимается? Учится на медицинском, а по ночам подрабатывает у Ситроена. Не находишь, что это смело?

— Куда он тебя водил?

— Никуда. Он не такой. Мы вернулись на своих двоих через Булонский лес я, по-моему, в жизни столько пешком не ходила.

Сердишься?

— С какой стати?

— С такой, что я не рассказала тебе раньше.

— Ты виделась с ним еще?

— Виделась.

— Когда?

— Вчера.

— Где?

— На террасе «Нормандии» на Елисейских полях — он мне там назначил свидание.

— По телефону?

Значит, ему уже известен ее номер.

— Я решила, что это доставит тебе удовольствие: ты ведь вечно боишься, как бы я не спуталась с какой-нибудь шпаной. Отец у него каменщик в Вильфранш-сюр-Сон, недалеко от Лиона, откуда я родом, а мать судомойка в ресторане. У него семь братьев и сестер. С пятнадцати лет он работает, чтобы платить за учение. Сейчас живет в комнатушке на набережной Жавель, недалеко от завода, и спит всего пять часов в сутки.

— Когда у вас следующее свидание?

Я знал: у нее что-то на уме.

— Это зависит от тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Если хочешь, я с ним вообще не буду встречаться.

— Когда у вас с ним свидание?

— В субботу вечером — в этот день он не работает на заводе.

— Тебе хочется видеть его в субботу вечером?

Она промолчала. В воскресенье утром, позвонив на улицу Понтье, я понял по смущению Иветты, что она не одна. Это был первый известный мне случай, когда она привела кого-то в квартиру, которая, по существу, является нашей общей.

— Он у тебя?

— Да.

— Встретимся у Луи?

— Как скажешь.

Ночь с субботы на воскресенье стала их ночью, и некоторое время Мазетти верил в басню о великодушном адвокате. Иветта призналась мне, что иногда забегает днем на набережную Жавель поцеловать его, когда он занимается.

— Я прихожу лишь затем, чтобы его подбодрить. Комнатка у него крошечная, в гостинице живут только заводские, главным образом арабы и поляки. Я их боюсь. На лестнице они даже не посторонятся, чтобы дать мне пройти, и смотрят на меня масляными глазами.

Мазетти бывает на улице Понтье и в другие дни, кроме субботы: однажды ближе к вечеру я разминулся с ним в воротах. Мы узнали друг друга. Он заколебался, потом неловко кивнул, я вежливо ответил.