— А ты здорово спал, — сказал гигант.

Чарльз потер глаза.

— Наверное, я не самый лучший из попутчиков, раз дрыхну вот так все время.

Здоровяк густо и раскатисто захохотал.

— Я большой приверженец сна. Один малый, когда я попал в армию, мне посоветовал так: «Милю бежишь, — милю отдыхай». Точно как про меня сказано. — Его розовое лицо стало серьезным. — Тебе что-то снилось.

— М-м?

— Какой-то нехороший сон. — Мужчина за рулем в первый раз посмотрел на Чарльза. У него были грубые и резкие, словно высеченные тяжелой рукой, черты лица, короткий и сильный нос, полные и всегда готовые раздвинуться в улыбке губы, а взгляд глаз под светлыми бровями — прямым и ясным. — Ты что-то бормотал, какие-то звуки, словно ты чем-то огорчен.

— Я не помню, что мне снилось, — ответил Чарльз, надеясь закончить этот разговор.

Гигант усмехнулся и стал смотреть на дорогу впереди.

— У меня раньше тоже так было. Но я стал приказывать своему мозгу, нацеливал его, и в конце концов научился запоминать. Каждое утро я лежал в постели, пока не вспомню. У меня были иногда первоклассные сны, такие стоит помнить. — Чарльз ничего не ответил, и несколько минут они ехали в молчании. — Мы так еще и не познакомились, — нарушил тишину великан. — Мне кажется, ты заснул прямо сразу, не прошло и минуты после того, как я тебя посадил.

— Я Чарльз Гэвин.

— А меня зовут Мейлман.

— Вы путешествуете в автомобиле по Мексике? — спросил его Чарльз.

Смех Мейлмана был похож на извержение вулкана.

— Попробуй еще раз, Чарльз. Две попытки каждому клиенту на руки. А клиент всегда прав.

— Вы торговец?

— Был когда-то. Может, меня и сейчас можно так назвать.

Чарльз увидел возможность увести разговор от себя и с готовностью воспользовался ею.

— А что вы в настоящее время продаете?

Снова раздался оглушающий хохот.

— Надежду. Вот мой товар, если можно так сказать.

Чарльз осторожно посмотрел на водителя:

— Вы нечто вроде миссионера?

— Вообще-то, я никогда еще не думал о себе так. Может быть, ты прав. Миссионер без Бога и без церкви. Надежда — моя молитва, а работа — литания. И эту Святую Троицу венчает вроде как моя гордость.

Сначала Мейлман показался Чарльзу неким продолжением своего фургона, шофером, не более того. Потом — незнакомцем, чужим, еще одним представителем того поколения, что несет другим только лишь разочарования и неудачи. Но теперь Чарльз уже не был в этом так уверен.

— Зачем ты едешь в Оахаку, Чарльз? Что ты там будешь делать?

Чарльз замкнулся.

— Смотреть по сторонам, что-то вроде этого.

— Хороший городишко, — сказал Мейлман. — В нем есть университет, люди там дружелюбные. В это время года там полно народа. У тебя там друзья?

Чарльз один раз кивнул и посмотрел в боковое окошко. Мейлман усмехнулся:

— Я живу за городом, местечко называется «Эль Ранчо». Любой покажет дорогу. Если нужно будет переночевать, ищи меня. Это на запад от города…

Никто из них не произнес ни слова до той самой минуты, когда Чарльз выбрался из фургона у отеля «Сеньориал» на городской zócalo. Он поблагодарил Мейлмана за то, что тот его подвез. Великан махнул на прощание своей мясистой ручищей и укатил прочь, не оглянувшись.

Когда Чарльз прибыл в Оахаку, до Рождества оставалось два дня. Рабочие устанавливали павильоны и столы для участников Выставки редиса, для азартных игр, аттракционов, тиров и продавцов buñuelos[118].

Под арками напротив площади разместилось маленькое кафе; сидящие за столиками иностранцы оживленно рассказывали друг другу свои приключения в Митле, или в Монте-Албан, или на базаре. Мексиканцы читали, потягивая экспрессо. Остальные просто разглядывали проходящих мимо.

Смуглый мальчишка с ослепительной улыбкой попытался заставить Чарльза приобрести слоника из оникса. Мимо прошла девица, торгующая вразнос жевательной резинкой «Чиклетс»; какая-то старуха сделала решительную попытку продать Чарльзу шаль из Митлы. Он отказался от всего.

Вспомнив слова Беки о том, что рано или поздно все приходят на zócalo, Чарльз вступил на paseo[119], обрамляющий площадь по кругу, и пошел по нему, вглядываясь в лица на скамейках. Сделав два круга, он оставил эту затею и опустился на свободное место на железной скамье, рядом с черным мальчишкой примерно своего возраста.

— Только что приехал? — спросил тот.

Чарльз кивнул.

— Что, заметно?

— Такой у тебя вид: «ни кола, ни двора, ни друзей». Правильно?

— Точно. Ты знаешь тут одну девицу, Беки зовут? Или Ливи?

— Вроде нет.

— Угу. Они должны быть в городе. Думаю, найду их.

— Верь, малыш, — ответил черный мальчишка. — Если нужна койка, спроси Леона. Леон из Чикаго. Скажи ему, что тебя Энди послал. Это братишка.

Вход в гостиницу к Леону был с боковой улочки: узкая дверь, открывающаяся в мрачный коридор. За стойкой регистрации стоял огромный негр с выбритым черепом. Леон.

Чарльз представился, сказав, что его направил сюда Энди, и спросил, не найдется ли у Леона свободной постели.

— В этом городе ошивается миллион парней, из них у меня ночует половина. В сто втором уже есть пятеро. Думаю, еще один не наделает никакого вреда. Пять песо за ночь. Деньги вперед.

Чарльз уплатил и спросил Леона, не встречал ли тот Беки.

Леон отрицательно покачал своей массивной головой.

— Погуляй по площади, может и встретишь там ее. Берегись легавых. Они здесь сообразительные и крутые, а с такими волосами, этим рюкзаком, твоим прикидом, они уже наверняка тебя заметили.

— Я не собираюсь искать приключений на свою голову.

Чарльз разместил свой рюкзак на свободной койке в номере 102 и опять вышел на улицу. Церковные колокола отбили час, когда он снова появился на zócalo; Чарльз нашел свободное место на скамье, сел лицом к улице и принялся ждать. Вокруг площади, неспешным ритуальным конвоем проезжали машины — «датсуны», «фольцвагены», иногда американские марки. При малейшей задержке водители изо всех сил давили на сигнал. С ревом, нарушая и не нарушая правила, проносились мотоциклы, спешащие в никуда. Свистки одетого в хаки дорожного полицейского сопровождали каждую смену светофорных огней.

Полдень прошел, и темп жизни на площади убыстрился. Мимо, под своим шевелящимся и неспешно плывущим в небе товаром, продефилировал продавец воздушных шариков; разноцветные драконы, черные осьминоги, шары, напоминающие розово-белых гномов в красных треуголках, развевались у него над головой. Один сверкающий глобус оторвался и понесся ввысь, стремительно уходя к серым и белым облакам, повисшим над горами за городом.

Быстро спустилась темнота. Устав и проголодавшись, Чарльз покинул свою скамейку. У ближайшего лотка он взял buñuelo. Плоская, круглая булочка подавалась в дешевой глиняной миске, обильно поливалась медовым сиропом, стоила два песо и была восхитительна. Чарльз попросил вторую. По традиции, если ты съел buñuelo, ты должен разбить глиняную чашку о тротуар. Чарльз спросил у молодого мексиканца: «Почему?»

— Fíjese, — ответил тот, пожав плечами, — я не могу вам сказать.

— Перед тем как разбить чашку, надо загадать желание, — объяснил другой парень. — Такой обычай.

Пожилая дама поблизости, услышав их разговор, рассмеялась и дала свое толкование:

— Вы разбиваете чашку просто из удовольствия разбить чашку.

Чарльз швырнул свою миску оземь; она не разбилась. Улыбки зевак. Чарльз раздавил ее ногой и заработал аплодисменты.

Поток пешеходов на площади стал гуще. Женщина, продающая вышитые вручную салфетки; товар сложен в корзине у нее на голове, а в шали на груди сидит младенец. Молодые американцы в мексиканских кожаных сандалиях и домотканых рубашках. Мексиканские юнцы в брюках в обтяжку и фабричных сорочках; их девицы в мини-юбках. Туристы с фотоаппаратами. Campesinos, флегматично уставившиеся на изящные детские ясли позади помоста для оркестра. Продавец costaricas, этих миниатюрных, не толще бумажного листа, вафель.