— И что?

— И ничего. Ни один уцененный ящик из универмага не в состоянии привести меня в порядок.

— Кто сказал, что вам нужно приводить себя в порядок?

— Красота повсюду видит только красоту. — Он на шаг отступил от мольберта. — Идите сюда и посмотрите.

Шелли подошла.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Вы мне польстили, конечно. Но все равно прелесть!

— Я не льстил.

— Вы подпишете?

Он заглянул в лицо Шелли и, удовлетворенный увиденным, быстро и размашисто расписался на обратной стороне рисунка.

— Морри Карлсон, — прочитала она вслух. — А меня зовут Шелли Хейнз.

Они торжественно и серьезно пожали друг другу руки.

Шелли, покопавшись в сумочке, протянула мужчине пятьдесят песо.

— Вы уверены, что этого достаточно?

Он посмотрел на нее.

— Если вы не довольны, мы можем снизить цену.

— Ой, нет! Мне правда очень нравится. Но только это выражение у меня на лице… как будто я вот-вот куда-то убегу.

— Не надо этого делать, — сказал художник. — Послушайте, я сам не буду пить. Позвольте мне угостить вас… и вместе с выпивкой вы получите оставшуюся часть моей потрясающей автобиографии.

— Выпивка и автобиография, согласна на то и другое.

— Señorita, — произнес Морри Карлсон, кланяясь, — следуйте за мной…

Съемки все равно продвигались медленно. Чтобы укрепить уверенность Шелли в себе, Форман снова и снова репетировал с ней сцены, по-прежнему разрешая ей импровизировать в диалогах. Толку от этого не было почти никакого. Сцены получались скучными и невыразительными, Шелли спотыкалась и запиналась, даже произнося свои собственные слова. Каждый день приходилось снимать дополнительные дубли.

Джим Сойер был проблемой номер два: он поворачивал к камере свое бесстрастное лицо жителя среднего запада, делая одно из двух — улыбаясь либо хмуря брови, что, по-видимому, исчерпывало весь его репертуар кинематографических эмоций. Форман умолял его забыть о своем лице, просто говорить слова — Сойер не мог или не хотел. Пять раз Форман был вынужден выбрасывать из картины кадры с Сойером, планируя оставить только его голос на звуковой дорожке и заменить его вялое лицо на нечто более драматичное, более интересное.

И еще туристы. Они переполняли все улицы и пляжи, магазины и рестораны. Многие из них рассматривали съемки фильма как основной источник и способ своих развлечений и приходили глазеть на «кино», болтая, переговариваясь и комментируя происходящее. Они путались под ногами съемочной группы, мешали снимать фон, сковывали актеров. От всех этих помех Форман с каждым днем становился все раздраженнее и злее.

И Бристол — вечно с мрачным видом стоящий над душой, вносящий свои предложения, придирающийся к актерам, брюзгливо настаивающий на том, что фильму необходимо «больше действия».

— Слишком все статично, черт подери, — жаловался он. — Это же кино, а не живопись какая-то, заставь их двигаться. Пусть на экране будет видно больше действия, больше движения, больше событий.

— Больше не обязательно означает лучше, — заявил ему Форман. — Послушай, Харри, давай внесем ясность. Меня замучило вечное противостояние людоеда-продюсера и чувствительного режиссера — пай-мальчика. К черту все это. Никто из нас не столь плох и не столь чудесен. Но давай поговорим откровенно. Я согласился снять фильм, смонтировать его вчерне и довести его до стадии предварительного просмотра. Вплоть до этого момента картина принадлежит мне. Если только ты не примешь решение меня уволить.

— Кто хоть слово сказал об увольнении кого бы то ни было? Единственное, что я хочу, — чтобы картина получилась хорошей.

— О’кей, тогда отойди за канаты и не мешай мне самому драться на ринге.

— Только без обид, Пол. Эта Мексика меня уже достала. Желудок чертов так и не хочет нормально работать. Такое впечатление, что вместо кишок желе, черт бы его побрал.

Форман выразил подобающее случаю сожаление по поводу пищеварительного процесса Бристола и опять принялся за работу. На следующее утро, однако, Бристол возобновил атаку.

— Ты должен больше показывать Шелли в картине. Шелли без одежды. Шелли, занимающуюся любовью с Сойером. И вставь парочку драк. Сойер хорошо работает руками.

На этот раз Форман его ждал и был готов.

— У меня есть точно то, что ты хочешь Харри. Сойер ведь по натуре любит свободу, правильно? Снимаем эпизод: сначала он обещает Шелли взять ее поплавать в бассейне на одной очень роскошной вилле, которая принадлежит известному во всем мире миллионеру, живущему здесь, в Акапулько. На вилле никого нет, она закрыта, но Шелли не знает об этом, пока они не проникают туда. Перелезают через стену и плавают…

— Голые! — воскликнул Бристол тоном ребенка, получившего свою любимую игрушку.

— Точно, Харри, голые. А потом возникает ночной сторож…

— Прекрасно. Вот место для хорошей драки. Ну, теперь ты соображаешь правильно. Чем нужно помочь? Хочешь, чтобы я нашел тебе такую виллу? Договорились, считай, что она уже у тебя в кармане.

И Бристол заспешил прочь. Вернулся он еще до перерыва на ленч.

— Ну, я все сделал. Думаю, нашел идеально подходящее место.

— А ты быстро работаешь, Харри.

— Ты чертовски прав. Если надо — значит надо, я тут как тут. Не хочешь взглянуть сегодня на это место?

— Хорошо.

— И чей дом, по-твоему, я выбрал? Кстати, думаю, и цена будет вполне подходящей.

— Дом Мерл Оберон.

— Так она здесь! Может, мне удастся уговорить ее сняться в «Любви, любви», если к ней правильно подойти? Нет, наверное, нет.

— Так чья эта вилла, Харри?

— Это дом Саманты Мур. Ну, что ты на это скажешь? Одна из самых знаменитых женщин во всем мире!

— Это хорошо, Харри.

— И одна из самых богатых.

— Тогда зачем она отдает нам свой дом?

Озадаченное выражение на лице Бристола.

— Я об этом и не подумал…

Бернард Луис Фонт вел свой серебристо-серый «ягуар» с гордостью, которая граничила с высокомерием. Он сидел в тщательно отработанной позе, одна рука небрежно держит руль, локоть другой руки выставлен в открытое окно, подбородок удобно покоится на ладони, а указательный палец лежит на мясистом галльском носу.

— Этот район, — говорил он на своем скрупулезно выверенном и отработанном английском, — носит название «Ла Мира». Дома здесь все очень красивые, а люди, которые живут в них, тоже просто замечательные. Это видно, правда? — Он показал вниз, в направлении залива. — Под нами вилла Кантинфласа. Конечно, вы знаете его, знаменитость, очень талантливая звезда мексиканского кино. А повыше — да, вон тот дом, — там живет Долорес дель Рио. Фантастическая женщина! По-прежнему несравненно красива, горда, благородна. Я ее поклонник. В настоящее время она посвятила себя театру. До Виллы Глория осталось ехать совсем немного. Это место идеально подойдет для ваших целей, мистер Бристол. — В заключительную часть своего путевого монолога Бернард вложил тщательно отмеренную долю снисходительности.

Манеры Бристола, повинуясь его воле, оставались совершенно бесстрастными.

— Посмотрим. Может, моему режиссеру и не понравится это место. А слово моего режиссера — закон.

— Ну, естественно, — отвечал Бернард. Он бросил короткий взгляд в зеркало заднего вида. Форман развалился на заднем сиденье, вся его поджарая фигура излучала расслабленность и праздность. Длинное бледное лицо режиссера имело дремлющий вид, глаза были закрыты. «Может, он заснул?» — подумал Бернард.

— Мистер Форман!

Форман поднял правую руку.

— Вилла Глория — национальная достопримечательность Мексики, она известна во всех уголках республики. Ее Римский бассейн обладает такими достоинствами, которыми не может похвастаться ни один бассейн в Акапулько. Одна подводная комната…

Форман приподнял руку, как бы изображая приветствие, и дал ей упасть на прежнее место.

— Звучит подходяще, — заметил Бристол. — Перед его мысленным взором возникла картина — Шелли и Джим Сойер в воде, оба в чем мать родила, все ближе и ближе подплывают к камере, которая стоит в этой подводной комнатушке. Каждое движение обнаженного тела дразнит, искушает… Вот Шелли медленно выплывает на поверхность, и камера схватывает всю ее нагую фигуру, каждый ее дюйм… Господи!