– Пишут все верно. – Злость никуда не исчезла, даже усилилась, но только в интонациях – внешне Сталин продолжал сдерживать себя. – Правильно пишут, Лаврентий. Как и положено, когда День Советской Армии: хвалят боеспособность, непобедимость русского оружия, заслуженно пишут, как наши войска сломали хребет фашизму. И заслуга в этом – маршала Советского Союза товарища Жукова! – Здесь Хозяин повысил голос, глаза недобро блеснули. – Великий полководец получился, если внимательно прочитать.

И, уже не желая сдерживаться, Сталин выругался матерно – коротко, без загибов. Никогда в мате особо не упражнялся, да только именно такая, словно выплюнутая сквозь пожелтевшие от табака зубы брань демонстрировала настроение Хозяина четче и точнее, чем самые длинные, близкие к истерике тирады.

– Жуков популярен в войсках, – сдержанно и ровно проговорил Берия. – Я уже просмотрел эту газету. О заслугах в нелегкой победе над Гитлером товарища Сталина как Верховного Главнокомандующего тоже упоминается постоянно.

Сколько именно раз авторы «Красной звезды» вспомнили о Хозяине в этом праздничном номере, Берия решил не уточнять. Оба прекрасно понимали: не указывать в связи с победой над фашизмом, да и вообще – не вспоминать о величии товарища Сталина и его учения где бы то ни было, в любом контексте, советские газеты – от заводской многотиражки до «Правды», органа ЦК партии, – не рисковали. Однако Берия сразу же понял: говоря правильные вещи, он по сути, разозлил Сталина еще больше. Невольно сказав то, что бесило Хозяина уже давно.

– Вот именно, Лаврентий – «тоже»! – Мундштук снова ткнулся в развернутый газетный лист. – Сначала – товарищ Жуков, а уже после, для приличия – товарищ Сталин! Капитуляцию в Берлине принял Жуков! Парад Победы на Красной площади – Жуков! На белом коне! Ты понимаешь, Лаврентий, что такой расклад может стать только началом?

После этих слов Берия ждал если не обвинений в свой личный адрес, то хотя бы укоров. Ведь Сталин решил не лететь в павший Берлин, чтобы принять у немецких фельдмаршалов капитуляцию вместе с союзниками, не в последнюю очередь вняв его, Лаврентия Павловича, советам. Немецкая столица горит, армия противника разгромлена и в панике разбегается. Но отдельные группы еще вооружены и способны огрызаться. И там по-прежнему передовая, ведутся локальные бои. Сталин же не может появиться в Берлине тайно. Значит, намекнул тогда Берия, вполне может найтись фанатик, даже не один, готовый рискнуть и покуситься на жизнь Верховного. Если здесь, в Москве, на своей территории, охрана непробиваема, то кто знает, как дело пойдет на территории хоть и разбитого, однако же – врага. Все придется организовывать на ходу, вдруг да упустят брешь.

Конечно, Сталин испугался.

И отдавал себе в этом отчет.

Потому капитуляцию и принял Жуков, став в одночасье маршалом Победы. При желании Хозяин мог, конечно, обвинить Лаврентия Павловича в политической недальновидности. Не учел, дескать, важности момента. Однако ожидания не подтвердились: в том, что напугали, он никого не обвинил.

Ну а насчет парада на Красной площади Берия сам решил промолчать. Ведь был прекрасно осведомлен, по какой причине Сталин сам не выехал на белом коне.

Знали об этом, кроме самого Хозяина, еще двое: Николай Власик, начальник его личной охраны, и Василий, младший, самый сложный из сталинских наследников. Власик, ясное дело, держал язык за зубами – проболтался в пьяном угаре Васька, мальчишка-генерал. Ляпнул где не надо, как на его глазах отец дважды упал с лошади, не удержавшись в седле. После чего махнул рукой: пускай Жуков верхом катается. Помолчал, добавил: «Авось его при всем честном народе норовистый конь тоже скинет, вот конфуз-то получится».

Не получилось: маршал – военная косточка, начинал кавалеристом, легко справился с лошадью, и не только Красная площадь – весь мир потом аплодировал маршалу Победы. Зарубежная пресса – та вообще восхищалась Жуковым, ставя его в один ряд с величайшими полководцами.

Тогда Берия начал догадываться, что гложет Хозяина. Чтобы подтвердить догадку, сказал осторожно:

– Жуков – военный. Он не политик и никогда в эти игры не играл.

– У тебя с памятью плохо, Лаврентий? – мгновенно отреагировал Сталин. – Де Голль – генерал, а руководит французским правительством. Кто там у нас еще – Тито? Премьер Югославии. И этот американец, Эйзенхауэр – кстати, нашего Жукова большой друг, – тоже, похоже, в правительство метит. Так что сегодня армией командует, завтра, глядишь, захочет руководить государством. Или не так?

– Со стороны Жукова ничего подобного ожидать не стоит, – все так же уверенно ответил Берия.

– Значит, Сталин, по-твоему, разучился думать?

Встретив хитрый и одновременно жесткий взгляд, Лаврентий Павлович решил смолчать, ожидая дальнейшего развития темы. И оно последовало. Держа в руке пустую трубку, покачивая ею в такт движения, Сталин прошелся по кабинету, продолжил, уже не глядя на Берию, будто беседуя сам с собой:

– Разве не ты мне докладывал, Лаврентий, что народ ропщет? Война закончилась, люди выстояли, а где лучшая жизнь? Где должное уважение к героям? Они все, – рука Хозяина очертила в воздухе неправильной формы круг, – почувствовали себя победителями. Что делает человек, когда побеждает? Он считает – ему, победителю, позволено все. Мы можем допустить, чтобы всем вокруг было позволено все?

– Нет, – коротко ответил Берия.

– А как ты думаешь, что может получиться, если народ однажды станет вспоминать товарища Жукова чаще, чем товарища Сталина? Он тщеславен, наш маршал Победы. Рано или поздно до него дойдет: за ним, по одному его слову поднимется вся армия. Не отдельные воинские формирования, не определенные рода войск – за Жуковым встанут все вооруженные силы Советского Союза. А народ их поддержит. Потому что товарищ Жуков принес ему победу над фашизмом! Вернулись мы к тому, с чего начали. Да, Лаврентий?

Берия снова ответил не сразу.

– Опасения, конечно, есть, – проговорил он, прекрасно понимая: сейчас с Хозяином лучше не спорить. – Тем более народ и правда разболтался, пока мы воевали.

И вновь промолчал: ослабить гайки, закрученные с его, Лаврентия Павловича, помощью, перед самой войной распорядился именно Сталин. Который в полной мере отдавал себе отчет: поражения первых месяцев войны и стремительный прорыв немцев через Украину на подступы к Москве объясняются, среди прочего, тихой ненавистью к власти. Это потом, когда люди в полной мере осознали, что немцы оказались, мягко говоря, ничем не лучше, началось организованное сопротивление. Потому – да, законы военного времени были суровы, только именно эта строгость, по логике парадокса, позволила людям вести себя свободнее. Ведь все сражались за Родину, каждый человек был на вес золота, волей-неволей с населением приходилось считаться.

Теперь же даже тем немногим вольностям, которые успел вкусить народ-победитель, должен прийти конец.

И здесь Берия в принципе готов был согласиться с Хозяином. Если победителей возвращать в то же стойло, откуда они вышли, вчерашние бойцы с командирами, которых массово демобилизовали, а тем более действующая армия, могут проявить недовольство. Вот тогда на первый план может выдвинуться фигура маршала Жукова.

…Они в тот день еще о многом говорили. Когда Берия попрощался, Сталин, словно его осенило только в тот момент, напомнил, как полтораста лет назад началось восстание тех, кого в истории называют декабристами. С одной стороны, сказал Хозяин, это была вроде как прогрессивная часть дворянства. Выступили против царского самодержавия, так же, как много позже они, большевики. Но ведь с другой-то – вышли против императора военные. Они самого Наполеона победили, по Европам прошлись, тоже вольницу почуяли: вот они какие, победители. Только в тот раз на простой народ военные не опирались, даже не думали о нем. Теперь время иное, да и народ другой: только недавно оружие держал, у многих оно даже на руках осталось, и вообще, вооружить страну именно Жукову вполне по силам…