Я на секунду зажмурился, потому что еще ни разу не видел, как убивают человека. Когда я открыл глаза, де Кьюзак лежал, неподвижно растянувшись на берегу, а его убийца хладнокровно вытирал клинок о пурпурный плащ француза, валявшийся рядом на песке.

Покончив с этим делом, он случайно оглянулся и увидел меня. Лицо его побледнело от неожиданности и страха, и он, подхватив сундучок, со всех ног бросился бежать, достигнув подножия каменной стены как раз в тот момент, когда днище лодки заскрежетало по прибрежной гальке.

«Ну погоди, пес: сейчас я до тебя доберусь!»— подумал я, выскакивая на берег с обнаженной рапирой в руке, предоставив ял собственной судьбе и пробегая мимо неподвижного тела де Кьюзака. Но, несмотря на то что я мчался со всей скоростью, на которую способны были мои ноги, незнакомец скрылся в густой поросли у основания скал, и, когда я добежал до нее, его уже и след простыл.

Я поспешно нырнул в кустарник, однако все мои попытки настичь незнакомца оказались тщетными. Напрасно я искал его повсюду, царапая лицо и руки о колючие ветки, заглядывая за каждый куст, исследуя концом рапиры любую подозрительную щель в скале, — незнакомец как сквозь землю провалился.

— Да это, очевидно, сам дьявол!.. — пробормотал я в суеверном ужасе и осенил бы себя крестным знамением, будь я папистом, но поскольку я таковым не являлся, то просто стоял, оторопело уставясь на гладкую поверхность каменной стены, поглотившей негодяя.

Тут я вспомнил, что если один из дуэлянтов бежал, то де Кьюзак остался и, возможно, нуждается в моей помощи; я быстро вернулся к нему, но с первого взгляда убедился в том, что помощь ему больше уже не понадобится. Француз был мертв: шпага убийцы насквозь пронзила его сердце, и тонкая струйка крови все еще продолжала вытекать из уголка его губ, окрашивая в ярко-алый цвет его темную бородку.

Я стоял над мертвым телом, оцепенев от горя и ужаса, и затем — я не стыжусь признаться в этом — разрыдался, как малый ребенок.

И ничего удивительного. У меня не было друзей, а этого человека я знал два месяца, и он был по-своему добр ко мне и многому меня научил. Я был еще очень молод, и тяжкая горечь утраты не стала еще для меня привычной.

Однако я быстро утер слезы и, следуя его собственным принципам, обыскал покойника, но не нашел ничего, кроме золотого медальона со светлым локоном внутри и серебряного свистка, снятого им с мертвого моряка.

Они и сейчас лежат передо мной, когда я Пишу эти строки, и даже теперь я с грустью вспоминаю о странном человеке, который умер, унеся с собой свою тайну. Я сделал для него все, что мог. Я похоронил француза возле его маленькой хижины, положив рядом с ним его шпагу, и, засыпая могилу песком, бормотал: «Господь да упокоит его душу», — так как знал, что ему бы это понравилось, хотя все молитвы — пустой звук, ибо, по моему разумению, уж коли человек мертв, то он мертв окончательно и одному Всевышнему дано судить о нем по его делам, добрым или злым.

Когда над могилой образовался песчаный холмик, я взгромоздил на него тяжелый сундук с одеждой и, подобрав лежавший на земле пистолет, снова зарядил его. Затем я вернулся к зарослям кустарника, но, как ни старался, не нашел и следа того, кого искал: незнакомец словно растворился в воздухе. И тем не менее я дал себе клятву, что, если встречу его на том или на этом свете, у него будут основания запомнить Джереми Коротышку и человека, которого он так подло заколол на берегу Файфа.

Отказавшись наконец от бесплодных поисков убийцы де Кьюзака — ведь незнакомец был не кем иным, как убийцей, — я покинул опустевшую хижину француза и его одинокую могилу и, не взяв с собой ничего, кроме пистолета и рапиры, вернулся на борт яла, который все это время с полощущимся парусом качался на волне, скрипя килем по прибрежному песку.

Я оттолкнул лодку от берега и бросил последний взгляд на место, где провел столько приятных, хоть и необычных дней, пытаясь проглотить тугой комок, подкативший к моему горлу и мешавший дышать. За всю обратную дорогу я сделал всего одну остановку, чтобы спрятать в укромном месте свою рапиру, ибо никто в Керктауне до сих пор не видел меня со шпагой и не знал о моем умении ею пользоваться.

Старый Эйб ожидал меня у лодочного причала, но у меня не было настроения болтать с ним, и я медленно побрел домой, чувствуя себя странно повзрослевшим оттого, что видел, как погиб человек, и размышляя, тот ли я Джереми, который покинул Керктаун всего несколько часов тому назад. Ночью, когда стемнело, я вернулся за шпагой, достал ее и с тех пор держал постоянно при себе. Я возвратился к прежней жизни и продолжал свои физические упражнения, втайне от других наращивая силу и ловкость, занимаясь резьбой по дереву и обучением в школе, где, как ни странно, мальчишки очень меня полюбили и в большинстве своем учились охотно и добросовестно.

Хоть я и мало общался со своими сверстниками и редко беседовал с ними, от моего внимания не ускользало все то, что происходило в Керктауне. И в один прекрасный солнечный день, предвещавший скорую весну, я обнаружил, что многие, если не все, деревенские парни внезапно помешались — да, именно так я расценивал это — из-за девицы, недавно появившейся в Керктауне, или, чтобы быть более точным, в его окрестностях. Девицу звали госпожой Марджори Бетьюн, и она была единственной дочкой старого Эндрю Бетьюна, владельца поместья Крукнесс, который в молодости вынужден был бежать из страны и до сих пор жил в Швейцарии, где, как поговаривали, женился и где похоронил свою жену. Теперь, на старости лет, он решил вернуться домой, чтобы умереть на своей земле. Говорили также, что, когда он обнаружил, в каком состоянии находится его имение, он крепко выругался, поскольку землями Крукнесса пользовался всяк кому не лень. Ежегодно на одном из его лугов, носившем название «Зеленый дол», устраивались деревенские спортивные состязания, танцы и гулянья, запретить которые было некому, так что луг вскоре превратился в плотно утрамбованную площадку без единой травинки на ней. Заборы и изгороди были повалены, поля заросли кустарником, голубятня разграблена, о чем мне было известно лучше, чем другим, а плодовые деревья, или то, что от них осталось, одичали и захирели.

Вскоре, однако, каждый житель Керктауна понял, что всему этому произволу пришел конец, так как дом был приведен в порядок, изгороди восстановлены, а границы имения были обозначены щитами с надписями, которые, впрочем, не каждый умел прочесть, угрожающими всякому, посмевшему нарушить территорию частного земельного владения. Сам старый Бетьюн осел в своем поместье и занялся разведением скота, выращиванием зерна и живых изгородей; о случае, связанном с этим самым скотом, я расскажу немного позже. Итак, как я уже говорил, одним прекрасным предвесенним утром я в одиночестве — поскольку отец опять почувствовал себя плохо — вышел из дома с книжками под мышкой, направляясь вверх по холму к зданию школы, и встретил по пути Дика Рамсэя, владевшего тремя рыбачьими лодками; несмотря на юный возраст, он неплохо преуспевал и считался солидным человеком.

— Отличный денек! — сказал я, пробегая мимо, так как немного опаздывал.

— Угу, — прогнусавил он, страдая дефектом речи, вероятно из-за особенностей строения зубов, и затем крикнул мне вслед: — Эй, Джереми, погоди! Постой, Джереми!

Я сделал вид, будто не слышу, и продолжал торопливо идти своим путем.

— Мастер Клефан! — закричал он громче, но я не остановился. — Учитель! — заорал он во весь голос, так что я поневоле обернулся и спросил, что ему нужно.

— Слыхал новость? — осклабился он, продемонстрировав в улыбке все свои кривые зубы.

— Какую новость? — поинтересовался я.

— Эндрю Бетьюн вернулся в Крукнесс.

— Ну и черт с ним, — отрезал я, потому что школьный колокол уже перестал звонить. — И ты меня остановил только для того, чтобы сообщить об этом?

— Не-е, учитель, — лукаво подмигнул он, — но его дочка приехала вместе с ним!

— И что же тут особенного? — удивился я.