И сегодня, спустя столько лет после описываемых событий, я все еще могу вызвать в своей памяти эту картину на борту «Санта-Марии»: тонкая дрожащая струйка дыма над крохотной трубой камбуза на полубаке, группа темнокожих матросов, болтающих на тарабарском языке или пытающихся подцепить пучок водорослей, лениво проплывающих мимо нашего борта, Саймон, расхаживающий взад и вперед по фордеку, напевая про себя мелодию какого-нибудь воинственного марша в то время, как я и сэр Джаспер с грустью и недоумением наблюдаем за ним с кормы, а наш черный «ангел-хранитель» в свою очередь наблюдает за нами. Я могу отчетливо представить себе дона Педро Базана и капитана Мигуэля, мирно беседующих между собой, — одного угрюмого и сонного, точно сова, а второго громко хохочущего над собственной грубой шуткой и брызгающего коричневой от табачного сока слюной на грязные доски палубы; хмурого генуэзца, стоящего за огромным колесом штурвала, внимательно следя за наполнением парусов и раскачиванием бушприта, соперничая невозмутимостью с деревянной фигурой на носу судна, настолько неподвижно возвышался он на корме «Санта-Марии», если ветер был попутный и все протекало нормально.

Когда я сижу сейчас здесь, в своем старом кресле, посасывая мою добрую трубку, мне кажется, будто все это происходило лишь вчера и только один день отделяет меня от того времени, когда я был пленником на борту испанского барка; но всякий раз, возвращаясь мысленно в те далекие дни, я вспоминаю одно ясное прохладное утро, когда неожиданно, словно гром с ясного неба, произошел резкий поворот событий, когда сталь зазвенела о сталь и алая кровь потекла в шпигаты под аккомпанемент проклятий и пистолетных выстрелов, — день, коренным образом изменивший многое, в том числе и курс «Санта-Марии».

Дни тянулись за днями, и днище барка все сильнее обрастало морскими водорослями, в результате чего судно еще более замедлило ход; однако все в этом мире рано или поздно приходит к своему концу, и наше путешествие тоже приближалось к финалу, ибо изменившийся цвет моря свидетельствовал о близости суши, а однажды к нам на борт залетела маленькая береговая птичка и некоторое время отдыхала, сидя на рее, что было воспринято как добрый знак и дало повод для устройства молебна в честь всех святых и непорочной Девы Марии.

За все время плавания мы видели только одно судно, но что оно собой представляло, я не могу сказать, поскольку при первом же отблеске солнца на его брамселях Габриэль загнал нас в трюм и запер в чулане, а когда нам была предоставлена свобода вновь выйти на палубу, судна уже не было и в помине. Утомительное однообразие нашего путешествия было настолько невыносимо, что, даже зная, какой прием ожидает нас в Испании, я с радостью и нетерпением думал о той минуте, когда снова увижу деревья и зеленые поля, если, конечно, мне удавалось отрешиться от других мыслей: о монашеских рясах, о тюремных застенках и о пытках в тайных подвалах Святой Инквизиции.

Сэр Джаспер, немного приунывший за последнее время, тоже приободрился, особенно когда увидел птичку, и, раздобыв где-то перо и чернила, тут же сочинил оду в честь пернатого путешественника. Признаться, я не помню из нее ни строчки, но зато отлично помню, как от создавалась: маленький рыцарь корпел над ней битых два часа. а я вынужден был торчать рядом с ним все это время, наблюдая, как он дергает себя за бороду, ерошит волосы и подкручивает усы, за которыми он тщательно ухаживал и даже ухитрялся ежедневно смазывать невесть откуда добываемым ароматическим снадобьем.

Настроение команды, однако, за последнее время заметно упало, и я обратил внимание на то, что работу свою они выполняют молча и неохотно и частенько собираются в небольшие группы и перешептываются, причем довольно оживленно, как можно было судить по их лицам и жестам. Я не знаю, видел ли все это Базан, постоянно возившийся со своей внушительной коллекцией диковинных жуков и исполинских бабочек, но в том, что капитан Мигуэль не замечал ничего, я был совершенно уверен, поскольку, доведя судно до здешних широт, последний счел, очевидно, свою задачу выполненной и поэтому начал активно прикладываться к бутылке, ежедневно нетвердой поступью возвращаясь к себе в каюту с мозгами набекрень и с пылающими багровым румянцем щеками. Я видел, что подобное положение дел устраивало команду, и особенно одного неприятного типа по имени Альфонсо, исполнявшего обязанности командира мушкетеров. Это был низенький человечек, худой и жилистый, с длинными усами и клочком редких волос на подбородке, и, хотя у меня не было для этого никаких оснований, я тем не менее сразу отнес его к категории негодяев, как только впервые увидел; впоследствии, правда, я почти не обращал на него внимания.

Однажды, выйдя на фордек, мы приблизились к нему, когда он громким голосом внушал что-то собравшимся вокруг него матросам. При виде нашего негра он запнулся, но всего лишь на мгновение, после чего снова принялся разглагольствовать, и хотя я не понимал их наречия, но мог бы поклясться, что он сменил тему. Все это заставило меня задуматься, но я ничего не сказал тогда сэру Джасперу, чтобы не услышал Габриэль, и правильно сделал, как показали дальнейшие события.

На второй день после того, как береговая птица удостоила нас своим визитом, мы с сэром Джаспером прогуливались по шкафуту, когда мимо, не торопясь, прошагал Саймон, как всегда напевая про себя какую-то бодрую песенку. Он трижды прошелся туда и обратно, и я, помнится, еще подумал, что вид близкого берега, возможно, вернет ему рассудок и вынудит к активным действиям; однако на третий раз содержание песенки неожиданно привлекло к себе мое внимание, ибо в ней были следующие слова:

На мачту, рыцарь и простак,

когда споет труба,

тогда войну затеет враг,

и закипит борьба!

Как я уже сказал, он трижды прошел мимо нас, и сэр Джаспер вполголоса пробормотал: «Бедняга Саймон!»— но тут я вздрогнул и едва удержался от крика, потому что, когда старый разведчик продефилировал мимо в последний раз, я заметил, что его указательный палец легонько касается носа знакомым мне жестом, о котором я уже упоминал прежде. Словно молния, сверкнувшая в темноте, меня осенила догадка, и я понял, что в течение этих долгих недель Саймон дурачил нас всех и его острый ум не только не ослабел, но продолжал напряженно работать, обдумывая план нашего спасения, очевидно, уже созревший. Все эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, но Саймон уже ушел, прежде чем я успел подать ему ответный знак; да это, пожалуй, было и к лучшему, так как наш негр Габриэль не пропускал мимо своего внимания ни малейшего движения, жеста или слова, хотя он вряд ли обратил внимание на положение указательного пальца Саймона, поскольку у «желтокожих» не было привычки приставлять палец к носу перед тем, как выкинуть какую-нибудь шутку или проказу. Я не могу описать радость, которую доставил мне этот незамысловатый жест, но мне пришлось удерживать ее при себе, пока нас не заперли в чулане, и тогда я рассказал обо всем сэру Джасперу. Он мне не поверил и высмеял то, что посчитал плодом моего пылкого воображения.

— Опомнись, Джереми, — сказал он. — Что это еще за знак такой? Всего лишь случайность, наверное, да и, кроме того, какой смертный сможет так долго притворяться и не выдать себя?

— Саймон не простой смертный, — возразил я, — и у него голова получше, чем обе наши, вместе взятые; что вы скажете, например, о его пении?

— Не кощунствуй! Разве это пение? Больше похоже на хрюканье дикого кабана! У бедняги Саймона совершенно отсутствует слух!

— Хрюканье или нет, — горячо настаивал я, — но что касается слов…

— Слов! — воскликнул сэр Джаспер.

— Ну да, слов, — продолжал я. — Разве вы их не слышали?

— Ничего я не слышал, кроме невнятного бормотания, и, конечно, не придал ему никакого значения!

— Тогда что вы скажете об этом:

На мачту, рыцарь и простак,