Если бы они догадались, я бы никогда не дошел до площади, потому что, судя по отдельным репликам моих конвоиров, весь город гудел, словно растревоженное осиное гнездо. Кое-кто утверждал, будто я перебил всю тюремную охрану, другие считали, что я бежал с намерением поджечь город, третьи ничего не слышали и торопились на площадь, чтобы увидеть, как меня повесят, хотя до срока казни оставался еще целый час.
Однако сюрприз, на который рассчитывали мои конвоиры, не удался, потому что по пути нас остановил отряд всадников, повернувший солдат к тюрьме и возглавивший эскорт, расчищая перед нами дорогу. Солдаты и охрана во дворе замка глазели на меня, точно на какую-то диковинку, но я едва обращал внимание на окружающее, поскольку окончательно утратил всякую надежду и страстно желал лишь поскорее встретиться с Господом. Словно сквозь сон я видел, как в главных воротах появились члены городского совета и магистрата, слышал слова команды и сознавал, что меня ведут куда-то по узким улицам, но в голове моей шумело и все чувства притупились настолько, что, лишь поднявшись на высокий помост с виселицей и палачом, я понял, как близка моя кончина. Я оглянулся вокруг и увидел море людских голов, запрудивших площадь, зевак, толпившихся у окон и даже забравшихся на крыши домов, чтобы полюбоваться, как я буду умирать.
На отдаленном конце платформы стояла группа важных сановников, но, если не считать их, двух стражников с алебардами и палача, я был один. Я слышал голос, что-то громко читавший, затем он смолк, и до моих ушей донесся нестройный гул толпы, похожий на шум прибоя среди скал у побережья Файфа.
Ко мне подошел священник и заговорил со мной, но я в нем не нуждался, ибо мне не в чем было раскаиваться и молить Господа о прощении; тем не менее я вежливо поблагодарил его и подумал было передать через него что-нибудь моему отцу, если он не станет возражать, но у меня ничего не было, и я припомнил библейское изречение: «Нагим явился ты в этот мир и нагим уйдешь из него».
— Хочешь что-нибудь сказать напоследок? — спросил палач.
— Ничего, — заявил я, — кроме того, что я невиновен.
В ответ на это он приставил палец к носу, и я припомнил, как Саймон Гризейл делал то же самое, когда пытался выразить сомнение или недоверие; мне было все так безразлично, что в тот момент я думал не о собственной печальной судьбе и не о том, что единственный человек, способный меня спасти, был мертв, а всерьез размышлял, не является ли этот жест общим для всех англичан. Палач предложил завязать мне глаза тряпкой, чему я воспротивился, и лишь попросил его поскорее заканчивать свое дело, поскольку в толпе послышались протестующие возгласы и крики, которые я принял за проявление нетерпения.
Палач надел мне петлю на шею, чересчур толстую и короткую, по его мнению, о чем он не преминул мне заявить с неодобрением, приладив, однако, весьма аккуратно узел и веревку. Я закрыл глаза, приготовившись к последнему рывку, подумал, как долго будет продолжаться агония, вспомнил — я не мог себе этого запретить! — госпожу Марджори и внезапно услыхал повелительный голос, громко требующий:
— Остановитесь, именем королевы! — после чего послышались топот ног и возмущенный рев толпы.
Я открыл глаза и увидел подле себя Саймона Гризейла, и — клянусь жизнью! — в глазах его стояли слезы, когда он схватил меня за руки, вернее, за те их части, которые не были привязаны к туловищу.
— Как раз вовремя, приятель, — сказал он. — Один лишь миг отделял тебя от вечности!
Я почувствовал, как снимают петлю с моей шеи, увидел людей, столпившихся вокруг, но тут ноги мои подкосились, и я упал бы, если бы Саймон не поддержал меня; последнее, что я увидел, прежде чем окончательно потерять сознание, было его озабоченное лицо и косой глаз, с тревогой уставившийся на меня.
О дальнейших событиях рассказал мне он сам, когда мы оба стояли на фордеке «Морской феи», идущей в полветра по Ла-Маншу.
— Я едва узнал тебя, приятель, — сказал он. — Лицо, покрытое сажей, шишка на затылке, рваное тряпье вместо одежды — ты выглядишь жалким и несчастным, точно последний бродяга из всех, кого встретишь за неделю!
— Постой, Саймон, — прервал я его. — Как случилось, что ты оказался в Портсмуте, когда должен был плавать в Северном море и кормить рыб?
— А-а, ну, мне повезло не меньше, чем тебе. Я был здорово сбит с толку, когда увидел, что мы напоролись не на «Королевскую гончую», но помешать этому не мог; мне оставалось лишь выполнить свой долг и осуществить вторую часть плана, о котором я тебе не говорил. Я поспешил вниз, чтобы предупредить тебя, но в каюте уже никого не было, а медлить дольше было нельзя: пушки пиратов с каждой минутой уносили все новые и новые жертвы. Не мешкая, я через тот же потайной ход проник из провизионной кладовой в пороховой погреб, облил маслом из фонаря бочку с порохом и бросил на нее горящий факел. Я успел еще выбежать на палубу, когда раздался взрыв, и меня воздушной волной снесло за борт. Похоже, я получил небольшую контузию, потому что очнулся в темноте, уцепившись руками за короткую гладкую доску, упиравшуюся концами в покатые деревянные стенки, смыкавшиеся сводом над самой моей головой. Доска и все мое тело находились в воде, и я не скоро сообразил, что после взрыва меня накрыло перевернутой лодкой, а воздушный пузырь, образовавшийся между ее днищем и водой, помешал ей затонуть, а мне задохнуться. Очевидно, вынырнув на поверхность, я инстинктивно схватился руками за банку шлюпки и потерял сознание, провисев так до темноты. Я сильно окоченел и, чтобы не замерзнуть окончательно, нырнул под лодку и выплыл уже с наружной ее стороны; затем я не без труда вскарабкался на нее и уселся верхом на ее киль, где и просидел, дрожа от озноба, полночи и почти весь следующий день, когда, благодарение Господу, «Королевская гончая» появилась на горизонте и сняла меня со шлюпки. Вот так мы и прибыли в Портсмут, причем меня ни на минуту не покидала уверенность в том, что ты погиб; однако, как видишь, нам обоим не суждено было утонуть, а тебя до сих пор еще не повесили!
— А как тебе удалось отбить меня у толпы?
— Видишь ли, приятель, я знал, что горожане Портсмута не любят пиратов, и сомневался в благоприятном исходе всей этой затеи, даже если бы мне удалось вырвать тебя из рук палача. Поэтому я рассказал твою историю ребятам с «Королевской гончей»— а они были страшно злы на «Дракона», спутавшего нам все карты с захватом пиратской галеры, — и они охотно согласились мне помочь. Вот так и получилось, что, прежде чем народ спохватился, мы вынесли тебя из толпы, хоть и не без небольшой потасовки напоследок, а остальное ты уже знаешь.
Вас, конечно, интересует, что привело меня и Саймона на палубу небольшого барка, который, подгоняемый свежим юго-восточным бризом, ходко шел вниз по Ла-Маншу вместе с двумя десятками других доблестных судов, направляясь в открытое море.
Предположить, будто я, очнувшись на борту «Королевской гончей», окажусь в полной безопасности, было бы, конечно, ошибкой. Весь город, узнав о моем чудесном спасении, гудел, словно потревоженное осиное гнездо, и городские власти принимали все меры, чтобы меня вернуть и повесить. Поэтому мне недолго пришлось пробыть на борту фрегата, и, как только я немного пришел в себя, Саймон, опасаясь обысков, тут же переправил меня на берег. Меня высадили на побережье неподалеку от деревни, носившей название Гозпорт, расположенной через залив от Портсмута, в местности безлюдной и пустынной.
Саймон отдал мне свой пистолет и сунул в руку кошелек с деньгами, предложив купить лошадь, чтобы поскорее добраться до Плимута, куда через три дня должна была отправиться «Королевская гончая»; но, когда я попросил его одолжить мне шпагу, он приставил палец к носу в своей обычной манере и хитро подмигнул тем глазом, который не косил.
— Э нет, приятель, — проговорил он. — Мы не так давно знакомы, признаю, однако я успел убедиться, что шпага — виновница всех твоих бед и невзгод; так что постарайся обходиться без нее хотя бы до тех пор, пока я не стану присматривать за тобой.
