Во сне Алёша летал высоко над синими горами, над лесом, над пихтами, распахнув руки, словно птица. А когда встал, как обычно, в пять утра, от переполняющей сердце радости показалось, что не проснулся он только что, а родился заново – так хорошо, так ладно было на душе, так необъяснимо счастливо.

В лесу, когда Алёша собирал ягоды в кизильнике, подвесив ведро, как лукошко, на верёвку, чтоб руки освободить, на ум пришла незатейливая песенка из «Бременских музыкантов». Оглянувшись, нет ли кого рядом, он стал петь её громко, с большим удовольствием, а потом ещё одну и ещё… вспомнился старый добрый Бон Джови, Кипелов и даже Виктор Цой. Работа спорилась – два полных ведра набрал доверху как никогда быстро. Отвязывая по привычке верёвку с ручки ведра, Алёша понял: он скажет батюшке, что хочет жить самостоятельно. Он готов. Он решился.

Настоятель и послушник обогнули скалу, за которой по правую сторону простирались скитские огороды, а по левую – поляна с водопадом.

Перед глазами отца Георгия и Алёши развернулась совершенно неожиданная картина. На небольшом пятачке за лужайкой стоял белый вертолёт с синими и красными полосами на бортах. Чуть поодаль, возле двух серебристых фургонов сидело несколько человек в шезлонгах, а на переднем плане под белым наклонным навесом, стойки которого держали парни в чёрных летних костюмах, лежали на траве мужчина и женщина. Мужчина одной рукой прижимал к себе её голову, запустив пальцы в блестящие терракотовым шёлком волосы, другой – безобразно лапал грудь, живот, бёдра, задирал короткий красный подол и тискал ягодицы. Она не отвечала ему страстью, вяло подчинялась, распутно позволяя делать с её телом всё, что тому вздумается. За непристойностями следила камера, выглядывающая из-под тёмного щита. Чей-то гортанный голос выкрикнул из укрытия:

– Стоп. Снято! Ну, что, Маркуша, двух дублей тебе хватит?

Мужчина подскочил с травы и довольно хмыкнул:

– Вполне. Объявляю перерыв!

Девушка устало поднялась с травы, одёргивая задравшееся платье, и обернулась. Ошарашенный Алёша впился взглядом в Машино лицо. Она покраснела, хотела что-то сказать и не смогла. Убежала.

Короткий вдох: «Этого не может быть!», и в глазах потемнело. Из холода Алёшу бросило в жар, затем обратно в холод. В висках застучало, кулаки сжались так, что короткие, обкусанные ногти впились в ладони, а на коже выступили крупные синеватые вены. Ему захотелось дико, по-звериному завыть, но Алёша молчал, словно чья-то когтистая, безжалостная лапа сдавила нутро. В голове завертелась безумная какофония мыслей и звуков.

«Дурацкие сны! Мечты кретина! Зачем она притворялась?! Чтобы влезть в душу и плюнуть в неё? Ты ждал большой и чистой любви? Идиота кусок. А отец-то прав: бабы подлые, грязные. Все… все такие. – Изнутри по стенкам черепа злость била тяжёлым колоколом. Как эхо разлеталась в голове едкая насмешка над самим собой: Ха! Маша как мама? Вот уж точно! И та шлюха, и эта! Вот так просто. А ты доверился… Да каким же надо быть недоумком?! Ведь всё в ней – ложь!»

Ложью в тот момент Алёше показалось и пение, а музыка – лишь поводом подсадить его на крючок – как рыбу, чтоб дёргался над рекой, драл губу и не мог снова нырнуть в свою воду.

До Алёши донёсся диалог обладателя гортанного голоса и настоятеля. Казалось, он летит откуда-то из колодца, из глубокого мрачного колодца.

– Я – настоятель скита Святого Духа. С кем я могу поговорить? Кто тут главный?

– А в чём дело? Я – режиссёр.

– Я требую, чтобы вы покинули это место. В непосредственной близости к мужскому скиту не подобает снимать такие вещи!

– Не знаю, как вас там, – нагло ответил гортанный, – я не вижу рядом никакого скита. Вы тут вдвоём, что ли, поклоны бьёте?

Беспардонность гортанного раздражала Алёшу, подпитывала злость, кулаки чесались. Но фигура игумена рядом, как мощная дамба, не позволяла ему выплеснуть наружу бушующий ураганами в душе гнев.

Отец Георгий только указал на огороды:

– Это скитские земли, и прямо за поворотом находятся наши здания. – В голосе настоятеля слышался металл. – Я всё-таки полагаю, что вы культурный человек, и взываю к вашему чувству такта. Ситуация щекотливая. Вы должны найти другое место для съёмок.

Тут встрял длинный нескладный человек в тёмно-синей шведке и брюках:

– Да нет, батюшка. Я этот водопад всё лето искал…

– Во-первых, я вам ничего не должен, – перебил гортанный, – во-вторых, ничего мы искать не будем. Придётся потерпеть. Как там: Бог терпел и вам велел.

– Недолго, батюшка, – умиротворяющее вставил длинный. – Сегодня до вечера и завтра. И уедем.

– Это невозможно, – ответил игумен. – Лес большой, живописных мест много, не будем пререкаться. Уходите.

– Вы меня не понимаете, уважаемый, – спокойно ответил ему гортанный. – Мы этот участок арендовали, деньги перечислили местной администрации. Договор имеется. Так что я в курсе: прав на эту землю у вас нет. И никакой суд вы не выиграете.

– Есть Высший, Божий суд.

– Мне с этим проще, батюшка, я – атеист, – хмыкнул режиссёр. – Так что всего хорошего!

Если бы отец Георгий не развернулся и не окликнул Алёшу, тот бы бросился с кулаками на мерзкую рожу – сил сдерживаться больше не было. Но, будто почувствовав, игумен дёрнул его за рукав и повторил:

– Алексей! Мы уходим!

Не говоря ни слова, настоятель и послушник прошли метров сто, поднимая ботинками дорожную пыль, а потом прорвало самого игумена. Позабыв о христианской терпимости, он принялся сокрушаться, размахивая руками:

– Ох, Алёша, Алёша! Ничего святого у них нет! Видел, ироды какие? Поперёк всего деньги стоят. Курдюков, председатель, тоже молодец! Я давно прошу его этот участок скиту продать. И архиерей обещал средства выделить. Но председатель решил по-другому деньги зарабатывать: арендой… Каково, а? Разврат развели, вертеп. Ни стыда, ни совести!

Алёша даже не кивал, всё глубже погружаясь в свои мысли. Отец Георгий продолжал роптать:

– Ты подумай, Алёша! Ладно, эти мужики прожжённые, но девушка там, а? Девочка же совсем. А одета как? Голая считай разлеглась перед камерами, бельё нижнее напоказ. И чем занимается! Срам! Будто матери у неё нет. Я не знаю. Или чему её мать учила, что она вот так абы с кем блудить. И опять же ради чего? Ради денег. Верно говорил, истинно верно Иоанн Златоуст, что от «мирских песен бывает много вреда, развращения и других зол… Где поются срамные песни, туда стекаются демоны…» И души всех людей этих явно демонам подчиняются. Боже мой! И сегодня приедет митрополит. В первый раз! Да он разгонит наш скит с такими-то соседями. Как пить дать, разгонит… А этих не остановить. Хоть бы Господь покарал их, что ли. Вот кто геенны огненной достоин… Огнём очистились бы… прости, что скажу…

Алёша встал как вкопанный.

– Ты чего, Алексей? – спросил отец Георгий.

– Вёдра забыл. Вернусь, – непослушным языком солгал Алёша.

– Иди, иди, – вздохнул настоятель и, сгорбившись, поплёлся к скиту.

Алёша повернул обратно, а в ушах звучали обрывки фраз наставника: «Голая разлеглась перед камерами… её мать учила… блудить ради денег», – и регулярные, чтоб не забылись, слова отца: «Мать – шлюха… шлюха… шлюха…» В голове всё гудело и плавилось.

«…и пал Вавилон»[6]

В сценарии слово «поцелуй» казалось забавным, а на деле Машу выворачивало от настойчивых приставаний Марка. В душе было невозможно скверно. Волшебство вчерашней ночи оказалось втоптанным ею самой в омерзительную грязь. Вместо тонкого, нежного юноши её губы теперь лобызал развратный ловелас. Впрочем, она сама позволила – хотела же врезать пощёчину, но сдержалась. Почему? Она не ответила бы. За отвратительной сценой начался настоящий кошмар – когда Маша встала с мятой травы, в паре метров увидела белое, как полотно, лицо Алёши. Застыв, он смотрел на неё с таким ужасом, как если бы она превратилась в рогатого дьявола с копытами и хвостом.