В Сингапур я полетела вместе с мамой. Она категорически отказалась отпустить меня вдвоем с кузиной, заявив, что мне неприлично встречаться с отцом наедине. (Я дорого заплатила за то, чтобы эта встреча вообще состоялась: в ночь перед нашим отъездом Роджер и мама обошлись со мной так жестоко, что на «скорой» меня увезли в больницу и там под общим наркозом извлекли из моего тела посторонний предмет, который они туда засунули. Пока это происходило, Роджер распевал какие-то странные заклинания; мама предупредила, что если я расскажу врачам о том, что случилось, то никогда не увижу своего отца.) Все это произошло в тот день, когда умер Элвис Пресли.

Едва мы вышли из самолета, на нас обрушилась волна раскаленного воздуха, и я не могла понять, как люди могут жить в такой жаре и влажности. Когда мы дошли до здания аэропорта, я уже с трудом дышала, судорожно хватая ртом воздух. Нас встретили родственники отца и отвезли в дом моего дяди, где он ждал нас.

Я вошла в комнату, и отец поднялся мне навстречу. В руке он держал двух огромных плюшевых панд, вероятно подарок. Я шагнула к нему, но мама, отодвинув меня в сторону, тут же выступила вперед, подошла к нему первой и довольно холодно и отрывисто поздоровалась. Отец был ошеломлен. Наверное, он совсем не ожидал увидеть ее. К тому же мама нисколько не походила на ту тоненькую девушку, которую он знал раньше. Вместо нее он увидел женщину с усталым и злым лицом, весящую почти девяносто килограммов. Потом отец повернулся ко мне, и у меня замерло сердце. Я почему-то ждала, что он сразу же скажет, что любит меня, что между нами немедленно установится невидимая прочная связь, но ничего подобного не случилось. Стало понятно, что он ожидал увидеть совсем маленькую девочку (поэтому и плюшевые панды) и теперь был разочарован, обнаружив вместо нее долговязого подростка, выглядящего к тому же гораздо старше своих четырнадцати лет. Первые фразы, которыми мы обменялись, вышли сухими и неловкими – в конце концов, мы с отцом были совсем чужими друг другу.

Вообще вся наша поездка для меня обернулась полным фиаско, а для мамы – чудесной возможностью поупражняться в ее любимом искусстве манипуляции. За все эти дни она ни разу не дала мне остаться с отцом наедине, ни разу не разрешила посидеть с ним рядом в машине, когда мы разъезжали по магазинам. Она сама все время занимала переднее место, считая, видимо, что оно по праву принадлежит ей, и всю дорогу без умолку болтала ни о чем, как будто была простой туристкой, а отец – нашим гидом. Отец неоднократно намекал ей, что хотел бы хоть какое-то время провести со мной вдвоем, но мама прикладывала все усилия, для того чтобы этого не случилось. Весь тот визит вспоминается мне как какая-то сюрреалистическая картина, на которой мы с отцом путаемся и завязаем в сетях непрерывной, безумной болтовни, извергаемой маминым незакрывающимся ртом.

Пытаясь наладить более близкие отношения со мной, отец много возил нас по магазинам. Он покупал мне массу одежды, украшений, всяких милых пустячков для моей комнаты. С большим удовольствием мы с ним обнаружили, что нам нравится одна и та же пища и что у нас совершенно одинаковая форма ступни (немного утиная). Еще он выбрал фасон и заказал для меня мое первое нарядное платье, сказав, что я должна пока отложить его, а когда придет время – надеть и тогда вспомнить о своем отце. Он попросил, чтобы при этом я украсила волосы белыми гардениями, и добавил, что их запах будет пьянить так же, как моя красота, которая, он уверен, скоро придет. Все это папа успел сказать мне в один из редких моментов, когда мамы не было рядом. И эти слова навсегда останутся моим самым драгоценным воспоминанием о нем. В тот момент мы на короткое мгновение из двух чужих друг другу и едва знакомых людей превратились в отца и дочь.

А потом папа снова исчез из моей жизни, а я так и не успела задать ему все те вопросы, которые столько лет копила. Мама с такой параноидальной внезапностью вдруг оборвала наш визит, что мне стало казаться, будто его и вовсе не было. Почему она это сделала? Потому что с какой-то стати решила, что отец собирается продать меня в «белое рабство», как она сама это сформулировала, и потому что Роджер потребовал, чтобы мы немедленно возвращались. Она упаковала вещи, и мы, тайком выскользнув из дома, помчались в аэропорт. Мама даже заставила меня изменить внешность на случай, если отец установил за нами слежку. Только из аэропорта она позвонила родственникам отца и сообщила им о нашем немедленном отъезде. Времени на то, чтобы попрощаться с папой, уже не оставалось.

Больше я никогда его не видела. Через полгода после нашего отъезда из Сингапура мне позвонили и сообщили, что он умер. Я едва знала его, но, услышав эту новость, почувствовала, как в сердце у меня навсегда потух крошечный огонек надежды.

После смерти отца несколько месяцев я металась от одного занятия к другому, почти совсем забросила учебу и общалась в основном с людьми старше себя. Я подружилась с группой студентов университета, которые, кажется, считали меня чем-то вроде своего талисмана, хотя и не предполагали, что мне всего пятнадцать лет. Оглядываясь сейчас на это время, я думаю, что в тот период я отчаянно пыталась определить свое место в жизни, найти себя и обзавестись собственным лицом, которое не стыдно было бы предъявить миру. И мне, наверное, казалось, что, если я буду старше, этот процесс пойдет быстрее. Мама не имела ничего против моего круга общения – наоборот, она поощряла мое знакомство с этими двадцатилетними и старше студентами из Азии, уверяя, что я скорее найду свою нишу среди них, чем среди чистокровных австралийцев. К счастью, никто из них не воспользовался моей псевдозрелостью, и мне удалось остаться девственницей почти во всех отношениях.

Единственным исключением из этого азиатского круга стал Питер Уоллес, студент-медик, который был и до сих пор остается одним из моих самых близких друзей. Все эти годы он был попеременно то плечом, на котором можно выплакаться, то моей совестью, когда он считал, что мне это необходимо. Только Питеру я доверяла настолько, что решилась пригласить его к нам домой; к тому времени ситуация там настолько ухудшилась, что скрыть это было уже невозможно. Питер никогда не пытался выведать у меня подробности о странностях нашего быта; он ничего не сказал, даже когда заметил, что у туалета отсутствует дверь. Роджер снял ее с петель вскоре после того, как мы переехали в эту квартиру, объяснив, что там будет спать собака. На деле же он сделал это для того, чтобы удобнее было подглядывать за мной в те моменты, когда каждому человеку хочется остаться одному. Из всех его издевательств это казалось мне самым жестоким и унизительным.

В этот тяжелый период только танцы помогли мне не сойти с ума и удержаться на плаву. Я взяла себе за правило: «Когда сомневаешься – танцуй», и танцевала всегда, танцевала все что угодно. Двигаясь, я забывала обо всем. Я изучала греческие и хорватские танцы, чечетку, джаз, фламенко, танцы Бали, Китая, Малайи, классические и современные. Но только занимаясь балетом, я чувствовала, как очищается моя душа. Чудесная музыка и дисциплина, присущая классическому балету, дарили спокойствие и уверенность. Я использовала любой повод, для того чтобы удрать из дому и отправиться на занятия. Мама упрямо продолжала твердить, что классический балет – не для меня, что у меня неподходящие для него сложение и лицо, которое будет странно смотреться на сцене. «Займись чем-нибудь, для чего ты годишься, – требовала она. – Займись балийскими танцами». Поэтому в балетную школу мне приходилось бегать тайком, и я никогда не обсуждала эти занятия дома из страха, что меня высмеют или накажут.

Чтобы побольше зарабатывать, я нашла дополнительную работу, связанную с рекламой нескольких авиалиний, а также сингапурской компании, производящей бижутерию. Моя азиатская внешность в этом случае пришлась очень кстати, и она же помогла мне в дальнейшем получить и постоянную работу.