Довольно скоро я заметила, что, когда я болела, Роджер оставлял меня в покое, а кроме того, мне не надо было ходить в школу. После чего я в больших количествах начала поглощать слабительные конфеты. Мама не могла понять, с какой стати у меня вдруг развилась хроническая диарея и почему у Роджера так портилось настроение во время моей болезни. Но, к сожалению, один раз я немного перестаралась со слабительным и заболела чересчур сильно. В результате в моих вещах нашли пустую коробку из-под лекарства, и Роджер тут же объявил маме, что я пыталась покончить с собой. Что было, разумеется, полной чушью: если бы я действительно хотела убить себя, то выбрала бы какое-нибудь средство поблагороднее, чем понос.

Тем не менее мама решила, что меня необходимо показать психиатру. Она добилась направления и записала нас на прием, а перед тем как туда отправиться, они с Роджером усадили меня на маленький стульчик без спинки, обычно стоявший перед туалетным столиком, и с девяти вечера до трех часов ночи читали мне лекцию о том, что случится, если мне придет в голову рассказать психиатру о некоторых вещах, которые происходят в нашей квартире. Меня пугали тюрьмой для лживых девочек, сумасшедшим домом и всеобщим осуждением за неблагодарность, после чего, решив, что я достаточно подготовлена, отпустили спать.

В течение полутора лет мы с мамой более или менее регулярно приходили в неуютный, тускло освещенный кабинет психиатра, и потом я целый час слушала, как мама проливает слезы и жалуется на судьбу, наказавшую ее неразумным ребенком. «Неразумным» Роджер всегда называл мое нежелание мириться с его навязчивыми приставаниями, но, разумеется, об этом мама не говорила врачу ни слова. Время от времени доктор без особого интереса справлялся у меня, что я лично думаю о своем неразумном поведении, причиняющем столько горя моей матери, и, как правило, я мычала в ответ что-то неразборчивое. Мне до сих пор непонятно, как мог он ожидать от меня каких-то откровенных ответов в присутствии мамы. И до сих пор я испытываю горечь, вспоминая о сухом, бездушном и незаинтересованном отношении этого врача к своему пациенту: он предпочитал бичевать мои пороки, вместо того чтобы выяснять истину. Все признаки эмоционального и сексуального насилия явно присутствовали в моем поведении, но он ни разу не выразил ни тени недоверия или удивления столь ненормальными отношениями между ребенком и родителями. Еще более странным казалось мне его требование за каждый сеанс получать полтора доллара из моих собственных карманных денег. Получалось, что я сама платила за то, чтобы мама имела возможность снова и снова жаловаться на меня. А дома тем временем все оставалось по-прежнему и насилие не прекращалось. Тот врач предал меня, так же как предал свою профессию. Уверена, что и многим другим детям он укоризненно грозил пальцем и глубокомысленно кивал, оставаясь при этом глухим к их беззвучным, но отчаянным мольбам о помощи.

Естественно, что при такой семейной жизни я страстно стремилась к независимости и отчасти обрела ее, когда начала после уроков в школе работать моделью и продавщицей в сети универсальных магазинов «Майерс». Кроме того, меня часто приглашали принять участие в демонстрации ювелирных украшений и купальников: в тринадцать лет я без труда выдавала себя за пятнадцати– и даже шестнадцатилетнюю. Мне нравилось работать моделью, но, в отличие от моих товарок, я делала это не только ради удовольствия, но и из необходимости. Работа помогла мне добиться фактической финансовой независимости; теперь я сама покупала себе еду и одежду и даже, по требованию родителей, оплачивала часть счетов за жилье и электричество. До этого нередко случалось, что, наказывая меня за неразумное поведение, Роджер отказывал мне в карманных деньгах, праве пользования телевизором и телефоном и даже в еде. Вскоре мама и Роджер решили, что я должна платить и за их родительскую заботу обо мне. Как правило, деньги я не отдавала им, а вносила оговоренную сумму на счет, с которого Роджер делал ставки в телефонный тотализатор. Ирония ситуации заключалась в том, что, хоть детям и не разрешалось самостоятельно делать ставки на скачках, деньги на них у меня принимали без всяких возражений.

В те годы я не испытывала особого желания учиться, закончить школу и получить диплом. Гораздо более важным мне казалось поскорее освоить какую-нибудь профессию. Школьное образование представлялось мне бессмысленным и ограниченным, а мои одноклассники – наивными до глупости. Я понимала, что бесполезно и даже опасно пытаться рассказать кому-нибудь из них о том, что происходит у нас дома. Что могли подростки из обычных семей понять в том цирке, который творился в нашей? С таким же успехом я могла рассказать об этом инопланетянам: между нами не было и не могло быть ничего общего. И тем не менее я страстно завидовала их простой, безопасной и нормальной жизни. Где-то в середине десятого класса я окончательно и навсегда забросила учебники. Мне было ясно, что они никогда не дадут мне освобождения от мамы и Роджера. Надо было другим способом искать свое место в этом мире.

Любовь к танцу по-прежнему оставалась моим главным и тщательно охраняемым секретом. Мне приходилось скрывать его от мамы из-за ее резко негативного отношения ко всем западным влияниям в моей жизни. Всегда, сколько я себя помню, мама упорно пыталась вернуть меня к моим азиатским корням. При всякой возможности она напоминала мне, что я чужая среди австралийцев, что я не похожа на них внешне и что комфортно чувствовать себя я смогу только в обществе иностранных студентов, приехавших из Азии. Она внимательно следила за кругом моего общения и, запрещая мне дружить с моими сверстниками-австралийцами, всячески поощряла знакомства с выходцами из других смешанных азиатско-австралийских семей. Ни разу она не обсуждала со мной и уж тем более не поощряла мое увлечение балетом. Единственным танцевальным кружком, который она охотно разрешала мне посещать и даже стала в нем членом родительского комитета, был кружок классического танца Бали и Явы при Австралийско-Индонезийской ассоциации. Общаясь там с другими родителями, мама получила прекрасную возможность заняться наконец своим излюбленным делом: сочинением невероятных сказок о моем происхождении. У нее имелась досадная привычка менять мою этническую принадлежность в зависимости от того, с кем она беседовала в данный момент. К собственному удивлению, я выясняла, что являюсь то наполовину индонезийкой, то тайкой, то малайкой или китаянкой. У меня обнаруживались родственники и в Пекине, и на Суматре. Я очень устала от всей этой интернациональной чехарды.

Как и многие девочки моего возраста, я обожала некоторых актрис и мечтала стать похожей на них, когда вырасту. Самыми моими любимыми были Одри Хепбёрн, Вивьен Ли и Кэтрин Хепбёрн. Я восхищалась их красотой, живостью, элегантностью, а также умом и темпераментом. Но в конце концов мне пришлось с горечью признать, что внешне я никогда не буду похожа на своих идолов. Это стало для меня довольно серьезным ударом. Я ощущала себя австралийкой, я думала как австралийка, я была австралийкой, но в то же время понимала, что из-за внешности ко мне всегда будут относиться как к чужой. Подростку очень трудно смириться с этим. У него и так хватает проблем в отношениях с миром, и на их фоне понимание того, что его внешность не соответствует общепринятым стандартам, превращается в настоящую пытку. Кроме того, родители никоим образом не поддерживали и не ободряли меня, и в результате моя самооценка равнялась почти нулю.

Моя первая и единственная встреча с отцом состоялась в 1977 году, когда он уже умирал от рака горла и носа. Я долгие годы мечтала о том, как он спасет меня от мамы и Роджера, подхватит на руки, унесет прочь от них и я уже никогда больше не буду одинока. Мне часто снился большой мужчина без лица, и я верила, что только он подарит мне ключ к самой себе. Я вся словно открывалась ему навстречу, готовясь принять ту часть себя, которой мне всегда недоставало. Я жаждала задать ему сотни вопросов. Мне не терпелось узнать, кто я, зачем и почему. Но важнее всего мне было услышать от отца, что он хотел, чтобы я появилась на свет. Он так и не сказал мне этого.