— Ни о чем другом он не говорил?

— Нет.

— Ты не нагрубила ему?

— Только напомнила, что окурки не надо бросать на пол — в баре хватает пепельниц.

— Саундерс не заглядывал?

— Сегодня утром — нет.

— А Гольдман?

— Тоже. Были только ребята из транспортной конторы — выпили по стаканчику на ходу. Еще — доставщик пива. В подвале порядок. Звонили насчет скачек. Я ответила, что сегодня их не будет.

— Но это же не правда!

— Ничего, перебьются! Сейчас я принесу тебе отвар.

Постарайся не раскрываться.

— Сперва дай мне сигареты.

— А что доктор сказал?

— Да я всего раза два затянусь — вкус лекарства надо отбить: очень противное.

После отвара Чарли уснул, и ему приснился Майк в арестантской одежде. Но одежда была какая-то странная, полосатая, придававшая Юго сходство с осой, да и тюрьма ненастоящая. Все это происходило в огромном, сплошь застекленном, как казино, здании на берегу моря.

Там собралось множество женщин и детей, несколько подростков и какой-то старик, похожий на Авраама из иллюстрированной Библии, по-видимому начальник.

В иные минуты Майк тоже казался вроде как бородатым. Разговор шел на непонятном языке, голоса звучали тихо, музыкально, и Чарли почудилось, что в дальних углах он видит нагих отроков, играющих на арфах.

Юго, без сомнения, тоже был здесь начальником, возможно еще более важным, чем библейский патриарх: все женщины и дети словно принадлежали ему, и он непринужденно расхаживал между ними, гибкий, как танцор.

Разбудил больного какой-то шум, правда не очень громкий. Чарли внезапно проснулся, взглянул на часы и сообразил — это Уорд распахнул дверь бара. Именно его появления в любом облике итальянец неизвестно почему ждал во сне; поэтому он был даже огорчен, что забытье сменилось явью.

Как бы то ни было, Луиджи не повторил: «Не злобься на Фрэнки!»

Теперь он допускает, что маленькая лифтерша была в свое время права.

Красиво живет Луиджи в своем Чикаго! Перед его глазами проходит вся страна, он видит самых интересных людей, со всех концов Америки: кто бы ни останавливался в отеле «Стивене», — а публика там отборная, — любой хоть раз завернет вечером после театра отведать спагетти у Луиджи.

Теперь, расплатившись наконец с долгами, в которые залез и которые так его беспокоили, он, несомненно, богат. Но Чарли не завидует другу. Он и сам вышел в люди, хотя остановился несколькими ступеньками ниже; у него собственное дело, и никто им не командует.

Луиджи, так сказать, одинок. Жену он по глупой случайности потерял в катастрофе лет пятнадцать тому назад дочери его взбрело заняться кино, и пишет она отцу из Голливуда, только когда ей нужны деньги.

— Позвони Бобу, Джулия, справься, что с ним. Он меня беспокоит — весь день не дал о себе знать.

Когда жена вернулась, Чарли спросил:

— Что он сказал?

— Послал тебя к черту. В шесть утра, за восемь миль от города, у него отказала машина; в ней он и спал.

— Предупредила, что я болен?

— Боб ответил, что так тебе и надо, а сам он встанет с постели лишь на твои похороны.

— Никто не появлялся?

— Заезжал Кеннет.

— Со мной поговорить не хотел?

— По-моему, нет. Сказал, что все у них взбудоражены из-за этих проклятых пистолетов. Опасаются, что в округе начнутся налеты. Патрули удвоены.

— Мальчишки в бильярдной торчат?

— Я не посмотрела.

— Он появился?

— Сидел в баре, когда я звонила Кэнкеннену.

— Наверняка узнал об отъезде Елицы и взбесился.

Эх, как мне надо потолковать о нем с Бобом! Завтра же съезжу к Кэнкеннену.

— Завтра ты будешь лежать.

— Завтра я встану.

— И перезаразишь мне детей?

Чарли не хватало бара, не хватало разговоров, в любое время дня доносивших до него эхо городских событий. Ему казалось, что теперь, когда он прикован к постели, этим воспользуются, чтобы начать всяческие безобразия.

— Вечером поставлю тебе горчичники.

— Врач их не прописывал.

— Курить он тебе тоже не прописывал, а ты куришь.

— Знаешь, Джулия, что я, кажется, уразумел?

— Интересно — что же?

— Понимаешь, в чем его сила? Он постигает мысли других раньше, чем люди сами до них дойдут. Вернее, угадывает разные маленькие гадости, в которых стесняешься себе признаться. Он напоминает мне Элинор: стоит ей потянуть носом воздух, и она уже знает, какая у человека болезнь.

— Или выдумывает ее.

— Он, вероятно, тоже изучил все пороки и чувствует их в окружающих.

— Попробуй-ка заснуть!

— Понимаешь, я говорю не о настоящих, больших пороках, а о мелких пакостных наклонностях, просто привычках…

— Конечно, конечно.

— Если где-нибудь дурно пахнет, он сразу чует.

— Очень приятное занятие!

— Не смейся, Джулия. Это объясняет, почему людям всегда при нем не по себе.

— Тебе тоже?

— Это объясняет и другое — его влияние на мальчишек, которым хочется, чтобы их боялись.

Джулия закутала мужа в одеяло по самую шею, прикрыла краем рот, унесла пустой графин из-под лимонада, дала детям, вернувшимся из школы, по комиксу и усадила их за кухонный стол.

— Только не шумите. Отец спит.

Все было так просто, пока по их кварталу, выбрасывая левую ногу вбок, глотая пилюли и тщательно закрывая за собой двери, словно в них вот-вот ввалится сам дьявол, не зашнырял этот человек.

Нет, лучше выкинуть его из головы — добром это не кончится. Стакан пива? Пожалуйста. Вот это — наша забота. С вас двадцать пять центов. Здравствуйте. До свидания.

Он наделает глупостей, если не уймется. Кэнкеннен его не удержит — не тот Боб человек. Напротив! Он богат, настолько богат, что, по слухам, такого состояния даже в Бостоне ни у кого нет. Ему можно жить на свой лад, не как другие, потешаться над политиками и бесить светских старух: они все с ним в каком-нибудь родстве, все — его тетки или кузины.

— Алло?.. Нет, это Джулия… Да, его жена. Он лежит с простудой. Кто это говорит?

Имя она не расслышала. Вызывали, видимо, издалека.

Потом трубку повесили.

— Кто это?

— Не знаю. Наверно, ошиблись номером.

— Но ты же ответила, что я лежу. Я сам слышал.

— Верно, ляпнула наобум. Тут разговор и прервался.

Может быть, позвонят снова?

— Вызвали из города?

— Не знаю. Слышно было плохо.

— Может быть, Луиджи?

— Не думаю, что Луиджи станет тебе звонить каждый день по междугородному из-за дела, которое его не касается.

Звонок не давал Чарли покоя. Бармен насторожился.

Часы шли, но вызов не повторялся. Дети пообедали, потом их отправили спать, и они поочередно прокричали из коридора:

— Спокойной ночи, папа!

— Спокойной ночи, Софи… Спокойной ночи, Джон…

Спокойной ночи, Марта…

Почему не звонят? Почему повесили трубку, услышав голос Джулии?

— Он внизу?

— С четверть часа.

— Что делает?

— Спорит с шерифом.

— Кеннет вернулся?

— Только что вошел. Уверяет, что все спокойно. Ни сегодня, ни в ближайшие дни ничего не случится, а пистолеты наверняка украли ребята, приехавшие из Кале.

— Не правда, и Брукс это знает.

— Почему не правда?

— Потому что люди из Кале не нашли бы вентиляционное отверстие и не догадались бы, что в лавке есть стремянка, с помощью которой можно вылезти обратно.

— Пожалуй. Я повторяю что слышала.

— А он что?

— Я не могла все время прислушиваться. По-моему, сказал то же, что ты, потом заговорил об аллейке.

— Они оба все еще в баре?

— Видимо, да, если только не ушли после того, как я поднялась к тебе.

— Кто платит?

— Угощает Уорд.

— Спустись, послушай и возвращайся. Попробуй все запомнить.

Вернулась Джулия минут через пятнадцать, но почти ничего не разузнала.

— Кеннет ушел, не успела я появиться. Я слышала, как он поддакнул: «Похоже, неглупая мысль. Мы всегда думаем о ком попало, только не о тех, кто самые отчаянные. — И уже взявшись за ручку двери, добавил: