— Вы не слишком симпатизируете мне, Чарли, но вам придется меня терпеть. И трижды в день наливать мне выпить. Я ведь ничего вам не сделал. Пока что не сделал.
Джастин словно задался целью вывести Чарли из равновесия. Он по-прежнему, строго по расписанию, следовал из дома Элинор в бильярдную, оттуда на Главную улицу за газетами, потом в бар Чарли, в кафетерий, и его характерную походку начали в конце концов узнавать издали. Во второй половине дня он заглядывал в лавку китайца и отправлялся домой готовить холостяцкий обед в своей провонявшей, тускло освещенной комнате.
Где ему встретить Новый год, кроме как у Чарли? Он распахнет дверь, его придется впустить — в такой день человека на улицу не выставляют, и он всем испортит праздник.
Автомеханик Сойер, хотя и не завсегдатай бара, но иногда пропускавший там стакан пива, спросил как-то вечером Чарли:
— Правда, что мой парень бывает в лавочке напротив?
— Какой он из себя?
— Длинный, худощавый, рыжий, одет как попало, куртка желтая, в пятнах.
— Вроде бы видел.
— Я боялся, что он мне наврал. Выгребает он перед сном все из карманов, а я гляжу — двадцатидолларовая бумажка. Он говорит — на бильярде выиграл. Похоже, он вправду лучший игрок в своей компании и обчищает всех за милую душу.
Он еще гордился сынком, дуралей! А не знал, что в двух шагах от него, в углу бара, Джастин Уорд, как жаба, пялит на него ничего не выражающие глаза.
— Вряд ли это так уж ему на пользу! — заикнулся Чарли.
— Понятно, старый греховодник! Ты предпочитаешь, чтобы он играл на скачках, верно? Налей-ка поживее, а то мне на работу пора.
Ладно, Сойера он как-никак предостерег. Он поговорит и с Норделом. Если надо — сходит к нему. Почему бы нет?
Теперь, кто бы ни заговаривал с ним о Джастине, Чарли неизменно подмывало выпалить:
— Он вас ненавидит!
Да, одна только ненависть! Устоявшаяся, сосредоточенная, прогорклая ненависть к богатым фермерам, владеющим белыми домами, самолетами, многоместными машинами и проводящими зиму в Калифорнии или Флориде; ненависть еще более заметная и, так сказать, искренняя к жителям Вязовой улицы и Холма, ко всем, кто безмятежно проводит вечера в согретых уютом домах, в кругу семьи, среди детей, кто воскресным утром, в хорошей одежде, улыбаясь, собирается на церковной паперти, с кем раскланиваются на улицах, кому шлют улыбки, кто зарабатывает деньги бизнесом; ненависть к тем, кто служит у этих людей и доволен своей судьбой.
Он ненавидит всех сверху донизу, но чем ниже, тем ненависть его становится острей и целенаправленней. Он ненавидит тех, у кого есть жена и дети, ненавидит женщин и детей. Ненавидит тех, что ходят по улицам, держась за руки, и целуются в темных углах или машинах. Ненавидит Юго и его наивность, потому что тот счастлив в своем немыслимом царстве с двумя женами, детьми и козами. Ненавидит Чарли в его баре, Джулию — в кухне. Ему нестерпимо видеть их всех — и посетителя, мирно пропускающего стаканчик у стойки, и Элинор, прикладывающуюся к бутылке в кухонном шкафчике.
Он ненавидит сам город: Холм, черный провал вокруг кожевенного завода, яркие витрины Главной улицы, даже лавку старьевщика с ружьями и фотоаппаратами, застывшими в холодном свете, даже ореол, который в сумерках окружает фонари и придает таинственность улицам, где шаги и те начинают звучать по-иному.
Что он делает, о чем думает, когда одиноко, как рыба в аквариуме, отсиживается у себя в комнате, запершись там и не слыша девушек, соседок по этажу.
Он уже осквернил Мейбл, испортил ее, как портят игрушку, слишком перекручивая пружину. Неужели проделает теперь то же с Авророй?
Кудрявую официанточку из кафе он запугал до такой степени, что, обслуживая его, она уже разбила два стакана и тарелку.
Он ненавидел их и страшил.
Он сам испытал страх, вероятно, испытывал его до сих пор и, зная, как губительно это чувство, ухитрялся нагонять его на других, даже на Чарли, который всегда считал, что умеет постоять за себя, но тут тоже спасовал.
Да, надо съездить на Холм к Норделу. Издатель поймет: он умен и образован, как Чалмерс, но не так холоден и более общителен.
А почему не съездить сейчас же? Сегодня, правда, суббота, но посетителей не будет — на носу праздники.
В такие дни все экономят. А уж после Нового года, в январе, перед уплатой налогов, наступит и вовсе мертвый сезон: даже такой парень, как Саундерс, — и тот дважды подумает, прежде чем позволить себе лишний стаканчик или угостить приятелей.
Юго не появлялся. Он впервые пропускал субботний вечер, а это означало, что на прошлой неделе он обозлился всерьез и не забыл обиду.
Уорд, без сомнения, нарочно нанял его вешать гирлянды именно в субботу и, видимо, сунул ему на дорогу в карман плоскую бутылку с виски: когда Майк уходил, шаг у него был уже тяжеловатый. У бара он остановился, но не собираясь зайти, а чтобы показать: я — рядом, но не загляну и отправлюсь в другое место. Он даже презрительно сплюнул в снег.
— Присмотри полчасика за баром, Джулия.
Чарли надел пальто, вывел машину из дощатого гаража, выходившего на аллейку, дохнул свежим воздухом, увидел толпу на залитой огнями Главной улице, и ему полегчало. Вдали от бара, от Джастина, наваждение почти рассеялось, и, поднимаясь на Холм, он уже куда менее четко представлял себе, что, собственно, скажет Норделу.
Магазины торгуют сегодня дольше обычного, и не исключено, что издатель ушел за покупками. Выключая мотор, Чарли этого даже хотел. Во всех окнах первого этажа горел свет, по кухне расхаживала женщина. Моджо позвонил, услышал детские голоса, и восьмилетняя девчушка открыла дверь с таким видом, словно для нее это привычное дело.
— Вам нужно поговорить с моим папой? Входите, только галоши оставьте на коврике — у нас уборка.
Ее черные тугие косички свисали на фартук в розовых квадратах. За стеной захныкал младенец, и она пояснила:
— Это мой братик. Ему пора давать рожок.
Нордел встал с кресла. Без галстука, в войлочных туфлях, в старенькой домашней куртке, он выглядел гораздо менее суровым. В комнате царил беспорядок, играла куча детей, на полу валялся журнал, который издатель листал перед приходом гостя, гремело радио.
— Чарли? — удивился хозяин.
— Простите, что беспокою вас, Честер. Я долго колебался, но потом решил…
В нижней части города, где бармен обычно видел Нордела только в типографии, тот выглядел совсем иным человеком, чем здесь, среди своих детей, и Чарли был даже разочарован, найдя его таким старым, смущенным, растерянным.
Быть может, дело просто в том, что Нордел не ждал посетителя, дети шумят, за стеной хнычет младенец, радио не умолкает. Наконец он додумался выключить приемник, и это сразу разрядило атмосферу: шум перестал быть таким оглушительным и непрерывным.
— Я ехал мимо и…
Нордел досадливо прервал собеседника:
— Вы ко мне насчет петиции?
Чарли не предвидел такого оборота и почувствовал, что краснеет: он сообразил, как будет истолковано его появление.
— Я знаю, многие удивлены, — продолжал Нордел, сам не менее сконфуженный. — Люди недоумевают, почему на этот раз я не выступил с протестом.
— Я первый подписал петицию за, — поспешно вставил Чарли.
— Вот как?
Нордел окончательно растерялся и, машинально подняв с пола двухлетнего мальчугана, посадил его верхом к себе на колено.
— Я долго раздумывал, какую позицию занять.
В любом другом случае моя газета выступила бы против: на мой взгляд, в городе и без того довольно мест, где продают выпивку. Но вы, может быть, помните, как я однажды заходил к вам и расспрашивал об этом Уорде?
— Вы еще сказали, что знаете его.
— Я сказал: кажется, знаю. Возможно, я ошибся. Но, возможно, он — человек, которому я, к несчастью, когда-то причинил зло.
— Тогда его звали не Уордом, а Ли, Фрэнком Ли, и жил он в Чикаго.
— Вот как! — повторил Честер, с любопытством глядя на Чарли.
С этой минуты бармену окончательно стало не по себе. Он сознавал всю бестактность своего поступка: любой с полным основанием сочтет, что он просто сводит счеты с возможным конкурентом, а это не слишком красиво.
