— Суббота — это, наверное, когда вы должны были встретиться? Сегодня ведь как раз суббота. Может быть, кто-то не хотел, чтобы вы встретились?

— Может быть.

Она убрала папку в сумку, где уже лежал билет на самолет, на завтрашний рейс. Времени практически не оставалось. А ведь еще надо съездить в больницу к Михайлову, угодившему туда по ее вине. «Да почему меня-то не трогают?» — снова подумала она. Но если раньше этот вопрос забавлял ее, то теперь он звучал куда серьезнее.

— Запишите мой телефон. Вы обещали сообщить, если что найдете! — напомнил Алексей.

Обратно они пошли по разным дорогам: милиционер вернулся в опорный пункт, Елена решила пройти по улице. Увязая в грязи и чертыхаясь, она обогнула дом и вышла к парадному входу. На лестнице уже никого не было.

Наконец-то устройство поселка стало ей понятно. Разные картинки, увиденные в разные периоды времени, как бы сложились вместе, и теперь она чувствовала себя почти коренным жителем.

Конечно, главная улица в поселке была не единственной. Через каждые пять-шесть домов от нее отходили ответвления направо и налево. Это тоже были вполне цивильные улицы, по крайней мере, асфальтированные. Правда, асфальтированные очень давно… Все новые дома находились дальше всего от въезда в деревню, а значит, и от шоссе, ведущего в город.

На своем протяжении Корчаковка уходила от железной дороги — главная улица и рельсы были как бы лучами, разбегающимися от бетонного моста, по которому два месяца назад Елена перебиралась от насыпи к берегу и обратно.

Теперь она видела, что идиллическая картинка русской деревеньки, увиденная ею из поезда, не отвечала реальному положению вещей. Деревня была неприятной: шумной, неуютной. Разумеется, все портила железная дорога. В старой части Корчаковки она проходила буквально под окнами у людей, и деревня наглухо отгородилась от грохота поездов и чужих глаз. Она как бы забыла об этой своей стороне — не было ни одного окна, глядящего на реку, ни одной калитки, ведущей к берегу.

Сам берег тоже был неуютным, неровным, неухоженным, местами обрывистым. Видимо, раньше, пока насыпь закрывалась тополями, еще случались попытки обустроить эту часть Корчаковки: Елена вспомнила мостки (правда, уже тогда они были сгнившими), вспомнила также ворота, ведущие из дома Штейнера. («Лодку он таскал, что ли?» — так, кажется, спрашивала нынешняя хозяйка этого дома). Но когда тополя сгнили, деревня навсегда отвернулась от насыпи в сторону своей главной улицы.

«Что же дают нам эти наблюдения? — подумала она, проходя мимо телефонной будки. Народ уже разошелся, хотя многие толпились внутри магазина, находящегося как раз за будкой, напротив долгушинского дома. — А эти наблюдения дают нам вот что: одиннадцать лет назад можно было совершенно спокойно убить человека на берегу. Это было очень удобное место — в каком-то смысле более удобное, чем сам дом, все-таки просматриваемый из окон соседей. Ну вот! — Она почти развеселилась. — Несуществующее убийство несуществующего человека, оказывается, можно было совершить! Замечательно! Правда, есть и существующее убийство, точнее, пока покушение на убийство. И характеристики берега здесь снова очень важны. Что же мог делать убийца на берегу в двенадцать ночи?! А что сам Михайлов мог делать на этой тропинке?! Это та самая тропинка, по которой мы с ним спускались, когда ходили к дому Штейнера. Зачем он снова пошел туда?»

Сзади послышались шаги и тяжелое дыхание.

Елена резко обернулась.

К ней приближался тот самый пожилой милиционер, который был одет не по форме. Крестный. «Сейчас потребует объяснений!» — поняла она.

— Догнал, наконец, — одышливо произнес он, останавливаясь рядом. — А раньше чемпионом Новосибирска по бегу был, между прочим. Вот что возраст делает! У вас как со временем?

— Неважно, — краем глаза она увидела, что все посетители магазина прильнули к окнам. — Я ведь завтра улетаю.

— Вы и правда его невеста?

— Какая невеста… Подруга. Невеста — это слишком серьезно.

— А я его крестный.

— Приятно познакомиться.

— Хотел вас пригласить к себе, чайком напоить. С медом, а?

— Честное слово, я очень тороплюсь.

— Вы на остановку?

— Да.

— Я вас провожу, — не спросил, а сообщил он.

Они пошли рядом.

— Вот ведь горе-то какое! — Крестный достал из кармана папиросы, нервно закурил. — Что же это делается на свете-то? Как народ распустили!

— В ваше время лучше было? — спросила она, искоса поглядывая на мужчину. Теперь было видно, что он крепкий, жилистый, какой-то подобранный и напряженный, как перед прыжком. Лицо его было сильно обветренным, темно-коричневым — как у человека из ее памяти. Впрочем, такой цвет лица не портил его. Казалось, что он сильно загорел на дорогом горнолыжном курорте. Несмотря на возраст, мужчина оставался красивым: у него был прямой нос, длинные серые глаза, четко вылепленный подбородок, высокие скулы — они буквально ходили ходуном, словно он замерз и постоянно сжимает челюсти, чтобы не зевать.

— И в наше время убивали, — сказал крестный, жадно затягиваясь. — Но не для баловства же!

— А это для баловства, думаете?

— А для чего еще? Кому Мишаня мог дорогу перейти? Скромный парень, студент. У него один враг был — Марадзе, но он поджилками не вышел человека по голове бить. Хотя… Кто их знает, мусульман…

— Грузины — христиане.

Он недоверчиво поднял брови. Мимо них проехал автобус, завернул к остановке. Елена поняла, что не успевает, и что ждать следующего теперь придется не меньше часа. Но все же сбавила шаг.

— Я так понял, что у вас к свадьбе дело идет, — сказал мужчина. — Удивился, что Анна ничего не сказала.

— Анна — это кто?

— Мать Мишанина. Вы не знакомы?

— Еще нет…

— Что ж он тебя в пятый дом повел-то? Неужели купить уговаривал?

— Это я его себе купить хотела. А он, наоборот, отговаривал.

— И правильно. В этом доме человека убили. Шутка ли!

— Да, я слышала. Но ведь это десять лет назад было… Я не суеверная, призраков не боюсь. Кстати, Миша сказал, вы тогда участковым были?

— Да. Я первым на осмотр выезжал… Ты говоришь: не суеверная, а суеверия здесь ни при чем. Ты бы видела, что там творилось! Я мужик, и то меня чуть не вырвало! Он на полу валялся, голова почти отрезанная, кровищи… В подпол лужа огромная натекла.

— Говорят, друзья его? Пьяная драка?

— Ну, был он немного выпившим, но не сильно… Это не друзья — так, случайные приятели.

— Чего не поделили?

— Так и не выяснили. Мямлили всякую ерунду. Их где-то через пару месяцев взяли, в Новосибирске…

— Может, у него ценности какие-нибудь были?

— Да какие ценности! — Крестный сделал последнюю затяжку, выбросил окурок в сторону. Они стояли на автобусной остановке, глядя не друг на друга, а на проезжающие машины. — Не было ничего у Штейнера. Может, подворовывал, ко по мелочам. Правда, и ребята эти мелочевкой были…

— А как доказали, что это они?

— Нож возле тела валялся. Тесак такой огромный, мясницкий… На нем отпечатки. По ним и взяли.

— Они еще сидят?

— Да, еще сидят. У Ордынского вообще срок огромный… Видишь, как ты все хорошо у нас знаешь! — Он недобро полоснул по ней взглядом, снова отвел глаза в сторону.

— Миша рассказывал. Интересно же.

— Что ж тут интересного?

— Детектив!

— Да, это теперь модно, — согласился он. — Значит, ты из-за убийства насчет дома передумала?

— Нет. Из-за другого. — Два месяца назад, когда Елена впервые приехала в Корчаковку, когда кидалась к первому встречному с вопросами об утонувшем старике, разговор с этим бывшим участковым показался бы ей подарком. Но теперь не хотелось. Пооткровенничала с Михайловым, хватит. Ей снова стало страшно — и это был не абстрактный страх перед чем-то непонятным, который она испытывала еще вчера, нет, теперь ей казалось, что опасность тихо и холодно дышит в спину. — Я тут вашей Долгушиной не понравилась, — сказала она. — Она мне тоже, честно говоря. И вдруг я узнала, что эта противная старуха не только соседка, но еще и соседка с обеих сторон. Я решила, что это уж слишком.