Молодой милиционер приоткрыл первую попавшуюся дверь, испуганно отпрянул, сунулся в другую. Таким образом он дошел до конца коридора — до мужчины с телефоном, наблюдавшим за их перемещениями без всякого любопытства.

Последняя дверь была обита войлоком. Молодой рванул ее на себя — и они оказались на улице.

Здесь был еще один вход в опорный пункт, а лучше сказать, выход. Выход был явно не парадным. Грязный двор, по углам которого скопился нерастаявший снег, покосившаяся будка с вырезанным над дверью окошком в виде сердечка, забор чьего-то дома…

— Видите, что у нас здесь творится! — извиняющимся тоном сказал милиционер. — Внутри нам не дадут поговорить спокойно.

— О чем поговорить?

Этот парень внезапно стал ей неприятен. Более того, подозрителен. Она вдруг увидела, какие у него маленькие уклончивые глазки. Остановившись прямо перед ней, он, тем не менее, смотрел не в лицо, а куда-то вбок, и, кроме того, постоянно потирал нос, рот, подбородок…

— Меня Алексей зовут, — сказал милиционер. — Я в районном центре работаю… Мы с Мишаней учились вместе… учимся… — Он досадливо поморщился. — На юридическом… У нас вообще-то такое нападение — это ЧП. С чего бы это вдруг человеку башку проломили? Тем более, участковому?

— Пьяный какой-нибудь…

— Да глупости! Пьяный себе может голову разбить, может собутыльнику своему, но милиционеру? Там ведь ни драки, ни ссоры никакой не было. Кто-то крался за ним, понимаете? А откуда крался — вот тут-то и вовсе ерунда получается. С реки! Вы если пятый дом смотрели, то, наверное, реку видели?

— Видела.

— Река в Корчаковке — самое глухое место.

— Я заметила и, кстати, сильно удивилась по этому поводу. Везде, где я раньше бывала, река — это главное украшение.

— У нас сразу за рекой железная дорога проходит. Если поезд идет, то все видно… Да?

— Кому видно? Тем, кто в деревне, или тем, кто в поезде? — Она смотрела на парня, прищурившись: «Прикидывается? Что ему надо? И почему он так нервничает?»

— Тем, кто в поезде, тоже, наверное, все видно… Вы как приехали? На поезде?

— Я на самолете прилетела.

— Ах вот как… Так о чем я?

— О том, кто что видел.

— Да, правильно… Раньше здесь такие поезда ходили… В Сибирь. Огромными, огромными составами. Ежедневно. Вот их жители Корчаковки боялись разглядывать. Железную дорогу раньше тополя закрывали, но все равно: Мишанин крестный говорил, что туда людям даже взгляд было страшно бросить. И потом, никакой красоты в этой речке нет. Здесь никто никогда не купался — опять же, кому приятно под поездами плавать? Давным-давно мальчишки рыбачили, так из поезда проходящего бутылка вылетела, одному их них ключицу проломила. Вот так… И еще один парень здесь по пьяни утонул…

— Давно?

— Очень давно.

— Тогда я слышала эту историю…

Милиционер снова принялся теребить кончик носа.

— Так что видите, — сказал он. — Это очень странно, что в двенадцать ночи кто-то идет от реки. Случайного человека там быть не может. Там не набережная, а мокрый, обрывистый берег.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Но вы же его девушка.

— Вы же знаете, что нет.

— Знаю, — согласился он. Снова потер кончик носа (он у него уже был красный), потом вдруг улыбнулся растерянно. — Даже не знаю, как приступить!

— Приступите как-нибудь! — попросила Елена.

Алексей вздохнул и переместил руку на подбородок.

— Вы внесете инфекцию! — сказала она. — Нельзя постоянно тереть лицо, тем более на морозе.

— Так чешется! — пожаловался он. — Аллергия у меня… На лошадей.

От неожиданности она засмеялась.

— Где же здесь лошади, Алексей?

— Да везде!

— Понятно… Так что вы хотели мне сказать?

— Мы с Мишаней вчера разговаривали. Он мне сказал, что наткнулся на любопытное дело. Я спросил: какое? Он сказал: старое. Сказал еще, что посидел в архиве, выписал кое-что. Я удивился, где это он старое дело взял. А он говорит: не я взял, а девушка одна, из Москвы. Мол, там и не поверишь — такие странные совпадения, что нарочно не придумаешь… Вот я и хочу вас спросить: это он о вас говорил?

Елена посмотрела на его красный нос, перевела взгляд на забор соседнего дома, за которым, если верить этому смешному или играющему смешного милиционеру, скрывались невидимые, но многочисленные лошади, вспомнила свою сегодняшнюю надежду, что все как-нибудь рассосется само… И вздохнула.

То, что Нину сбила машина, могло быть совпадением. То, что Михайлова крадущийся за ним неизвестный в двенадцать ночи огрел по башке и лишь случайно не убил, уже требовало более пристрастного изучения. Может быть, впервые за эти два месяца Елена подумала, что игра, в которую она вступила — это все-таки не литературное расследование, а вполне серьезная история. Так что же следовало ответить этому молодому человеку со странно-уклончивым взглядом? Какой ответ был бы правильным?

— Он говорил именно обо мне, — голос у нее от холода охрип и фразу пришлось повторять дважды. — Он говорил обо мне.

— Тогда и это покушение может быть связано с вами! — почти радостно сказал Алексей. — Понимаете? Конечно, будут искать, думаю, Марадзе этого нервнобольного хорошенько потаскают. Надеюсь, даже поколотят его немного — ему это полезно в любом случае. Но он хоть и нервнобольной, но трусливый. Он жену бьет, это верно, но чтоб мужика! Милиционера! Нет, на это он не способен. Ему от этой истории одни убытки. Сейчас его магазин закроют… На него давно наш замнач глаз положил. Ну, не сам, а его шурин…

Ей опять показалось, что молодой милиционер только играет в искренность. Роль простачка и наивного мальчика плохо сидела на нем, была мала. «Но в то же время, он слишком молод, чтобы быть участником той старой истории, — подумала Елена. — Хотя…»

— В общем, когда мы поговорили, Мишаня показал мне папку: такую голубую, пластиковую, — сказал Алексей. — Он намекнул, что там лежат бумаги по этому делу: то, что самому ему показалось странным. Я у него спросил: почему ты не дашь ход делу? Он ответил, что пока нечему давать ход. Нет пока ни пострадавшего, ни виновного, ни мотива, ни состава преступления. Я засмеялся: как это может быть? Что это за дело такое? Он тоже засмеялся: впервые, мол, я начинаю дело, в котором надо искать не только виновного, но и пострадавшего! «Поэтому папка моя никому не интересна, только симпатичной девушке из Москвы!» — сказал он. Короче, сегодня утром, когда я приехал в составе следственной группы, то в Мишанином столе снова увидел эту папку… И совершил должностное преступление: спрятал ее за пазухой.

— Чтобы отдать мне? — спросила Елена, глядя, как он теребит теперь уже все лицо.

— Да… Я, правда, взглянул мельком: там одна запись из блокнота, один телефон и выписки из уголовного дела. Давно закрытого, как я понял… Наши не будут этим заниматься: мало ли у Мишани бумаг в столе лежит. Я думаю, вопрос с Марадзе уже решен. От него решили избавиться, и, если судья будет честным, то после всех этих нервотрепок Марадзе просто уедет. А если судья попадется нечестный или если Марадзе платить откажется… Тогда всякое может быть. А я хочу, чтобы нашли того, кто Мишаню по голове стукнул. Давайте так: я отдаю вам эту папку, вы ее изучаете и, если что-то в ней покажется вам странным, как показалось Мишане, вы свяжетесь со мной. Это мое условие! По рукам?

— По рукам, — сказала Елена.

Только после этого Алексей достал из-за пазухи сложенную вдвое голубую пластиковую папку и протянул ей.

Тут же, на этом дворе, Елена открыла ее. Действительно, в папке лежали три разных записи: маленький листочек с небрежным сокращением «Субот.», подчеркнутым много раз, тетрадный лист, на котором было написано «Андрей Семенов, следователь: Нина Покровская, 23–17 — 55», и несколько листов формата А4, соединенных скрепкой. Это были выписки из дела Штейнера.

«„Суббота“ пишется с двумя, „б“» — мысленно исправила Елена.

Увидев, что она смотрит на листочек, Алексей спросил: