А теперь, пока Маленький Человек собирает свои рифмы, я, с позволения читателя, намерен перескочить через четыре или пять лет его жизни. Я спешу перейти к достопамятной весне 18.. года, которая осталась незабвенной в памяти семьи Эйсета. Есть такие незабвенные числа в иных семьях.
Впрочем, те годы моей жизни, о которых я умалчиваю, не дали бы ничего интересного питателю. Это все та же песнь о слезах и нищете! Дела не идут, деньги за квартиру не уплачены, кредиторы делают сцены, бриллианты матери идут в продажу, серебро закладывается, простыни все в дырах, брюки в заплатках… Ежедневные унижения, лишения, вечный вопрос о завтрашнем дне, дерзкие звонки судебных приставов, двусмысленные улыбки швейцара и вечные займы и затем протесты, и затем… и затем…
Мы перейдем к 18.. году.
В этом году Маленький Человек оканчивал курс. Это был, если память не изменяет мне, юноша с большими претензиями, очень высокого мнения о себе, как о философе и поэте, очень маленького роста и без признака волос на подбородке.
Однажды утром, когда этот великий философ маленького роста отправлялся в коллеж, Эйсет-отец позвал его в магазин и, как только он вошел туда, сказал ему суровым голосом:
— Брось свои книги, Даниель! Ты больше не пойдешь в коллеж…
Заявив это, Эйсет начал расхаживать большими шагами по магазину, не говоря ни слова. Он казался очень взволнованным, но и Маленький Человек был взволнован не менее, чем он, могу вас уверить… После некоторой паузы Эйсет-отец продолжал:
— Послушай, Даниель, я должен сделать тебе очень печальное сообщение… да, очень печальное!.. Мы вынуждены будем расстаться по некоторым причинам, которые я хочу тебе изложить.
Тут за полуоткрытой дверью раздались душу раздирающие рыдания.
— Жак, ты осел! — крикнул Эйсет, не оборачиваясь, и затем продолжал: — Когда мы приехали в Лион, восемь лет тому назад, разоренные революционерами, я надеялся усиленной работой поправить наши дела, но, увы! я только погрязал все более в долгах и нищете… Теперь мы окончательно завязли… Чтобы выпутаться из этого положения, нам остается только продать то немногое, что еще осталось у нас, и начать — каждый из нас по-своему — новую, самостоятельную жизнь.
Новые рыдания невидимого Жака прервали речь Эйсета. Но он сам был до того взволнован, что на этот раз не рассердился; он только сделал мне рукою знак притворить дверь и затем продолжал:
— В виду всего этого, я пришел к следующему решению. Мать поедет на юг, к своему брату, дяде Баптисту. Жак останется в Лионе, он получает тут место в ломбарде. Я сам поступлю в качестве приказчика в одно общество виноторговцев. Ты же, бедный мой мальчик, должен искать средств к существованию… Я только что получил письмо от ректора; он предлагает тебе место учителя. Вот оно!
Маленький Человек берет письмо.
— Повидимому, — говорит он, не отрываясь от письма, — я должен ехать, не теряя времени.
— Да, следовало бы выехать завтра…
Маленький Человек складывает письмо и вручает его Эйсету твердою рукою. Это был, как видите, великий философ.
В эту минуту г-жа Эйсет входит в магазин, за нею следует Жак… Они подходят к Маленькому Человеку и молча целуют его. Они со вчерашнего дня предупреждены обо всем.
— Пусть укладывают его вещи, — говорит резким голосом Эйсет. — Он завтра поедет пароходом.
Г-жа Эйсет тяжело вздыхает, слышится подавленное рыдание Жака, и этим кончается все,
В этом доме, кажется, все подготовлены к несчастьям.
На следующее за этим достопамятным днем утро вся семья проводила Маленького Человека на пароход. По странной случайности, это был тот же пароход, на котором семья Эйсетов приехала в Лион восемь лет тому назад. Капитан Желвес и кочегар Монтелимар! Вспомнили о дождевом зонтике Ану, о попугае Робинзона и о некоторых других подробностях путешествия… Эти воспоминания оживили немного печальный отъезд и вызвали даже тень улыбки на лице госпожи Эйсет.
Затем раздался звон колокола. Надо было расстаться.
Маленький Человек, вырвавшись из объятий своих друзей, бодро переправился через мостки.
— Не падай духом! — крикнул ему отец.
— Не хворай! — крикнула мать.
Жак также хотел сказать что-то, но он так сильно плакал, что не мог произнести ни слова.
Маленький Человек не плакал. Как я уже имел честь заявить вам, он был большой философ, а философы не должны падать духом…
И однако, один бог знает, как он любил их, эти дорогие существа, которых он оставлял за собой в тумане. Бог знает, как охотно он отдал бы за них свою кровь, всю свою жизнь… Но… радость отъезда из Лиона, движение парохода, перспектива путешествия, гордость, которую он чувствовал от сознания, что он теперь самостоятельный, свободный человек, зарабатывающий свой хлеб, — все это опьяняло Маленького Человека и мешало ему думать, как следовало, о трех дорогих его сердцу существах, рыдавших на Ронской пристани.
О, они далеко не были философами, эти трое. С выражением тоски и нежности в глазах, они долго следили за неравномерным ходом парохода и долго еще, когда густой дым его трубы казался ласточкой на горизонте, они продолжали кричать: «Прощай! Прощай!»
В это время господин философ расхаживал по палубе, заложив руки в карманы, и, подняв голову кверху, насвистывал что-то, плевал, посматривал на дам, рассматривал машину, находил себя неотразимым. В первый же день он успел сообщить боцману и его двум помощникам, что он получил назначение от университета и будет получать хороший гонорар. Эти господа поспешили поздравить его, чем очень обрадовали его.
Расхаживая по палубе, наш философ наткнулся ногой на носу, возле колокола, на кучу веревок, тех веревок, на которых он, восемь лет тому назад, просиживал долгие часы с любимым попугаем у ног. Вид этих веревок заставил его рассмеяться и покраснеть.
— Как я, вероятно, был смешон со своей большой клеткой голубого цвета и фантастическим попугаем…
Бедный философ! Он не подозревал в то время, что на всю жизнь был обречен влачить за собой смешную клетку цвета иллюзии и фантастического попугая цвета надежды!
Увы! И теперь, в то время, когда я пишу эти строки, несчастный юноша все еще влачит за собой свою голубую клетку. Только лазурь ее бледнеет изо дня в день, а зеленый попугай полинял и потерял три четверти своих перьев.
По приезде в родной город, Маленький Человек прежде всего отправился в академию, где жил ректор.
Этот ректор, друг Эйсета-отца, был высокий, красивый, очень подвижной старик, в котором не было ни педантизма, ни напускной важности. Он принял Эйсета-сына очень ласково. Тем не менее, когда юноша вошел в кабинет, старик не мог скрыть своего удивления.
— Ах, боже, как он мал!
Дело в том, что Маленький Человек был поразительно малого роста; к тому же у него было очень юное лицо и очень невзрачный вид.
Восклицание ректора ошеломило Маленького Человека. «Я не буду принят», — подумал он с замиранием сердца.
Точно угадывая, что происходило в его бедной душе, ректор продолжал:
— Подойди ко мне, дитя мое… Не волнуйся, мы сделаем из тебя школьного учителя… Конечно, в твои годы, при таком росте, профессия эта будет для тебя нелегка… Но так как ты должен зарабатывать свой хлеб, то мы постараемся, по возможности, помочь беде… Твое место не в большом городе… Я пошлю тебя в сарландский коллеж; он в нескольких верстах отсюда, в горах… Там ты сделаешься настоящим человеком, укрепишь свой дух исполнением своих обязанностей, вырастешь, возмужаешь… А затем, когда отрастишь себе бороду, посмотрим!
Говоря это, ректор писал письмо директору сарландского коллежа, в котором рекомендовал ему своего протеже. Написав письмо, он передал его Маленькому Человеку, советуя ему уехать в тот же день. Затем он снабдил его несколькими полезными советами и простился с ним, дружески похлопав его по щеке и обещая ему не терять его из вида.
Маленький Человек очень доволен. Он быстро спускается по старинной академической лестнице и летит занять место в дилижансе, который отправляется в Сарланд.
