— Тем более основания вступить туда. Ты впрыснешь немного свежей, молодой крови всем этим дряхлым старикам дворца Мазарини. И, подумай только, как счастлива будет госпожа Эйсет!

Что могу я ответить на это? Имя г-жи Эйсет является неопровержимым аргументом. Делать нечего! Придется покориться, напялить на себя зеленый фрак академика! А если мой коллеги будут надоедать мне, я сделаю как Мериме: не буду совсем бывать на заседаниях. Пока мы спорим, наступает вечер. Звон колоколов Сен-Жерменского предместья весело приветствует вступление Даниеля Эйсета во французскую академию.

— Пойдем обедать, — говорит, наконец, Жак и, гордясь тем, что покажется на улице в обществе академика, тащит меня обедать в одну из молочных на улице С.-Бенуа.

Это маленький ресторан для бедных, с табльдотом в соседнем зале для постоянных посетителей. Мы обедаем в первом зале, посреди людей в поношенных сюртуках, сильно проголодавшихся и молча очищающих свои тарелки.

— Это почти все литераторы, — говорит мне Жак вполголоса.

Я не могу отделаться от некоторых печальных соображений, навеянных видом этих литераторов. Но я не говорю о них Жаку, чтобы не охладить его энтузиазма.

Обед проходит очень весело. Даниель Эйсет обнаруживает много остроумия и еще больше аппетита. Наконец, обед кончен, мы возвращаемся на нашу колокольню, и в то время, как господин академик курит трубку, сидя на окне, Жак, усевшись у столика, весь уходит в очень сложные вычисления, которые, повидимому, очень тревожат его. Он грызет ногти, лихорадочно вертится на стуле, считает по пальцам. И вдруг он вскакивает с торжествующим криком:

— Ура! Наконец-то добился!

— Чего, Жак?

— Установления нашего бюджета, друг мой. И уверяю тебя, что это весьма не легко. Подумай только — шестьдесят франков в месяц на двоих!

— Как шестьдесят?.. Я полагал, что ты получаешь сто франков в месяц?

— Да, но из них я высылаю сорок франков госпоже Эйсет… для восстановления очага. Остается шестьдесят франков. Пятнадцать франков — за комнату, как видишь, это недорого, но я должен сам стлать постель…

— Я буду стлать ее, Жак.

— Нет, нет, это неприлично академику. Но возвратимся к бюджету…. Итак, пятнадцать франков — за комнату, пять франков — эа уголь… только пять франков, потому что я сам ежемесячно отправляюсь за ним на завод. Остается сорок франков. Из них положим тридцать франков на твою пищу. Ты будешь обедать в молочной, где мы обедали сегодня… пятнадцать су за обед без десерта, и обед, как ты видел, не плохой. У тебя остается еще пять су в день на завтрак. Ведь этого довольно?

— Еще бы!

— Остается еще десять франков. Из них семь франков — прачке. Как жаль, что я весь день занят, я сам отправился бы к реке выстирать белье… Остается еще три франка… тридцать су в месяц на мои завтраки… Видишь ли, я не нуждаюсь в таких завтраках, как ты, пользуясь прекрасными обедами у маркиза. Остается еще тридцать су на мелкие расходы — табак, почтовые марки и другие непредвиденные траты. Вот и все шестьдесят франков… Что, хорошо рассчитано, не правда ли?

И Жак начинает прыгать от радости по комнате, но вдруг останавливается. Лицо его опять приняло озабоченный вид.

— Нет, бюджет нужно переделать… я кое-что забыл.

— Что же?

— А свечи?.. Как же ты будешь работать вечером без свечей? Это необходимый расход, который потребует не менее пяти франков в месяц… Откуда бы раздобыть эти пять франков?.. Деньги, высылаемые для восстановления очага, священны, и ни под каким предлогом… Ах, чорт побери, нашел! Наступает март, а с ним тепло, солнце.

— Что же ты сделаешь, Жак?

— А вот что, маленький Даниель. Когда тепло, уголь не нужен, мы и перенесем эти пять франков на свечи и, таким образом, решим вопрос… Положительно, я рожден министром финансов… Как ты думаешь? Теперь бюджет твердо стоит на ногах — кажется, ничего не забыто… Остается еще вопрос об одежде и обуви, но вот что я придумал. Я свободен с восьми часов вечера и могу принять место бухгалтера при небольшом магазине. Я уверен, что друг мой Пьерот найдет мне подходящее место…

— Так ты очень дружен с Пьеротом? Часто бываешь у него?

— Да, очень часто. По вечерам мы там наслаждаемся музыкой.

— Вот как! Твой Пьерот, стало быть, музыкант.

— Не он, а дочь его.

— Дочь!.. Так у него есть дочь?.. Ха-ха-ха, Жак!.. И она хорошенькая, мадемуазель Пьерот?

— О, ты слишком много спрашиваешь, мой маленький Даниель… Отвечу тебе в другой раз. Теперь поздно, пора спать.

И, чтобы скрыть смущенье, вызванное моими вопросами, он начинает стлать постель с аккуратностью старой девы.

Кровать Жака — односпальная, железная, в роде той, на которой мы спали вдвоем в Лионе, на Фонарной улице.

— Жак, помнишь ли нашу маленькую кровать на Фонарной улице? Помнишь ли, как мы, лежа в ней, тайком читали романы, и как Эйсет кричал нам громовым голосом: "Погасите свечу, или я сейчас встану!"

Жак вспоминает это и многое другое… И мы переходим от воспоминания к воспоминанию, и, когда бьет двенадцать часов, мы еще не думали спать.

— Ну, довольно!.. спокойной ночи! — говорит Жак серьезным тоном.

Но через пять минут я слышу, как он задыхается от смеха под одеялом.

— Чему ты смеешься, Жак?

— Я вспомнил аббата Мику… помнишь аббата Мику, в церковной школе?

— Чорт возьми!..

И опять бесконечный смех, воспоминания… На этот раз я благоразумно прерываю болтовню.

— Пора спать.

Но через минуту я опять спрашиваю:

— А помнишь, Жак, Рыжего, на фабрике… Помнишь?

И новые взрывы смеха, нескончаемая болтовня…

Hо вдруг — сильный удар кулаком в перегородку, с моей стороны…

— Это Белая Кукушка, — говорит Жак топотом.

— Белая Кукушка? Кто это, Жак?

— Тише!.. Белая Кукушка — наша соседка… Она протестует, потому что мы мешаем ей спать.

— Скажи, Жак… какое, однако, смешное имя у этой соседки… Белая Кукушка! Она молода?..

— Ты сам увидишь, дружок. Ты встретишься с ней на лестнице… Ну, а теперь уснем… Белая Кукушка опять рассердится.

Затем Жак гасит свечу, и Даниель (Эйсет, член французской академии) засыпает на плече своего брата, как в те времена, когда ему было десять лет.

На площади Сен-Жермен де-Пре, против церкви, налево, высоко над крышами есть маленькое окно, и каждый раз, когда я смотрю на него, сердце мое тоскливо сжимается. Это окно нашей бывшей комнаты, и еще теперь, когда я прохожу мимо него, мне кажется, что прежний Даниель сидит там наверху, у столика, и с презрительной улыбкой смотрит на теперешнего Даниеля, печального и дряхлого…

О, старая Сен-Жерменская колокольня, сколько прекрасных часов ты дала мне в те дни, когда я жил там наверху с моей матерью — Жаком!.. Не можешь ли ты дать мне еще несколько таких часов, часов молодости и веры? Я был так счастлив в то время. Я работал с таким увлечением!

Мы вставали одновременно с солнцем. Жак принимался тотчас за хозяйство. Он ходил за водой, подметал комнату, приводил в порядок мой стол. Я не имел права прикасаться к чему-либо. Когда я спрашивал у него:

— Жак, не помочь ли тебе?

Жак начинал смеяться:

— Ты шутишь, Даниель! А дама с бельэтажа?

И этим намеком он зажимал мой рот. Дело в том, что в первые дни нашей жизни вдвоем я взялся ходить вниз за водой. В другие часы дня я, пожалуй, не рискнул бы выйти, но по утрам весь дом спал, и я не боялся, что кто-нибудь встретит меня на лестнице с кувшином в руке. Я сходил вниз, как только просыпался, еще неодетый… В это время никого не было на дворе. Иногда, впрочем, какой-то парень в красной куртке мыл сбрую у водопроводной трубы. Это был кучер дамы с бельэтажа, очень изящной молодой креолки, о которой много говорили в доме. Присутствие этого человека очень стесняло меня. Когда он был на дворе, я быстро накачивал воду и спешил подняться наверх с неполным кувшином. Вернувшись в комнату, я находил свое смущение смешным, ко на следующий день точно так же конфузился, когда заставал на дворе красную куртку… Однажды утром, когда я радовался тому, что не застал на дворе эту куртку, и весело поднимался по лестнице с кувшином, полным воды, я очутился лицом к лицу с дамой, которая спускалась вниз. Это была дама с бельэтажа…